Сказание о новых кисэн - Ли Су

— Все искусства в чем-то едины, — поучала наставница ее с Чхэрён. — Это относится и к пению, и к танцам. Если танцевать только на ветке дерева, то талант, конечно, вырастет, но если он станет усиливаться, то его жизненная сила будет коротка. — Она говорила образно, и тогда они часто не понимали смысла ее слов. — Не следует смотреть лишь на ветки дерева, надо видеть также его ствол, но следуя этой логике, ни в коем случае не смотрите на корень. Хотя надо признать, что все это — части одного целого. Великие художники, узнавшие суть бытия, становятся «простыми». В выражении «простой», конечно, есть смысл «не от мира сего», но есть и другой — «без таланта искусство высохнет».

Однажды она с грустью сказала мадам О, что Чхэрён слишком умна и талантлива, и она беспокоится за нее. Это было закономерное беспокойство наставницы, которая постоянно им говорила: «Что созревает поздно, быстрее зреет».

— Наставница, а что означает выражение: «Сердце разрывается на тысячу частей?» — спросила ее однажды Чхэрён, немного поколебавшись.

— Что ты сказала? — почему-то грубо спросила наставница. — «На тысячу частей»? Где ты слышала эти слова? Или из книги прочитала, а?

— Мне просто любопытно. Если сильно топтать лед на реке Намган, то он раскалывается под ногами, так и сердце… я имею в виду, что и сердце подобно ему раскалывается, разрывается, верно? Это как когда разрываешь сушеное мясо, сначала разрывается верхний слой, затем нижний слой, также и сердце «разрывается на тысячу частей», — спрашивала она наставницу, приводя примеры, путаясь в своих мыслях.

Вероятно, она хотела узнать о том, что ее беспокоило, поэтому, раскрыв пуговицу в блузке из поплина, обнажила грудь, видимо желая точнее пояснить свою мысль.

— Ну-ка спрячь! Порочная, дрянная девка! — возмутилась наставница и, увидев обнаженную грудь, замахнулась рукой, словно хотела ударить ее.

Чхэрен покраснела и, быстро застегнув пуговицу, продолжала расспрашивать ее. Двенадцатилетняя девочка настойчиво спрашивала о печали и ее глубине. Внезапно на ее темную короткую юбку со свистом опустился прутик наставницы. Прекрасно зная, что выражение «сердце разрывается на тысячу частей» появлялось в корейских классических операх, она как попало, словно цепой, стала бить ее по голове, приговаривая: «Порочная девка». Мадам О тогда подумала, что она боялась, как бы Чхэрён не убежала в группу классической оперы, и пыталась удержать ее, лупя прутиком; трудно было найти иную причину, по которой можно было бы разозлиться из-за столь простых слов.

— Что ты хочешь узнать?! — кричала она, ударяя прутиком по голове. — Что? Человек должен жить по годам, куда ты гак спешишь, что ты забегаешь вперед? — злилась она, продолжая бить. — Если ты кисэн, то даже если не захочешь узнать об этом, ты все равно узнаешь это, до скрежета зубовного, до отвращения. Ведь все равно, рано или поздно, ты хоть раз испытаешь, как разбивается сердце. Наглая и бесстыжая девка!

Мадам О с Чхэрён тайком от всех ходила смотреть представление классической оперной труппы, приехавшей в город Чжинчжу. С того момента, как она увидела, как труппа вбивала колышки для того, чтобы поставить тент на рынке, ее сердце взволнованно трепетало. Звонкий звук квэнгвари[73], призывавший зрителей, проникал во все переулки; он сильно отличался от музыки, которую она слышала в кибане, и тоже волновал ее. Хотя он звучал легко и свободно, именно эта свобода волновала душу. Когда видишь, как артисты труппы, словно артисты японского театра Кабуки[74], на вымазанном белой пудрой лице темными линиями подводили глаза, кажется, что на лице видны только большие, словно плавающие на нем, круглые глаза. Вытянутые вверх, подретушированные черной краской, почти касаясь бровей, они были похожи на глаза дракона, в которых пылал огонь. Слышно было, как кто-то повторял песню. Человеком, который повторял песню за артистом, получившим главную роль в представлении, была мадам О.

«Мое сердце как будто разрывается на тысячу частей» — эти слова в представлении корейской драмы, длившейся почти два часа, бесконечно крутились в ее голове.

Если забыть про однообразие новой корейской драмы в начале XX века и просто воспринимать ее грусть, наивность, пошлость, невысокий уровень культуры, то ясно, что в ней возможности игры артистов были огромны, как и воздействие на зрителя. Просмотрен всего лишь одно представление, мадам О была полностью очарована новой школой драматического пения. Повысив тон голоса, выучив ту песню, она целыми днями ходила, повторяя ее, как попугай. В ухо Чхэрён, жившей с ней в одной комнате, вероятно, был вбит гвоздь, иначе как бы она это выдерживала. Мадам О заметила, что когда она доходила до того места, где пелось о «сердце, разорванном на тысячу частей» и, вибрируя голосом, поднятым на одну октаву заканчивала петь с прикрытыми глазами, подруга выглядела очень грустной. Когда она пела эту песню, то та, словно следуя сценарию драмы, впадала в глубокую печаль. Лишь сейчас, много лет спустя, она поняла, что то, что во имя любви к музыканту дансо Чхэрён вошла в море перед кибаном в Мокпхо и утонула, вероятно, в какой-то мере было связано с той песней. Хотя Чхэрён не ходила, как она, легкомысленно громко крича о «сердце, разорванном на тысячу частей», она, вероятно, постигла глубокую печаль, всю ее глубину, и чувствовала, что ее настигнет ранняя смерть.

Стоило мадам О подумать об этом, как ее грудь сдавливалась, словно зажатая прессом. «Если бы я знала, — стучало в голове. — Если бы я знала». Поздно вечером, когда выловили мертвое тело Чхэрён, она отправила сообщение о смерти наставнице. Та, не вставая с постели, горько заплакала.

— Эта девка, девка… с черными блестящими глазами спрашивала у меня о печали и в конце концов покончила с собой. Рано вспыхивающие таланты быстро угасают под тяжестью своего таланта. Теперь ей придется жить, обняв темноту… Я относилась к ее уму и таланту с такой осторожностью… так относилась… Вот так поступила сурово… жалко и еще раз жалко, как же отпустить ее… Эх… Как жаль… — бессвязно бормотала она, запинаясь, глотая слезы.

До самой смерти она так никого и не научила «абсолютному» голосу. Держа секрет в тайне, она лишь сказала мадам О: «Когда мастерство достигает вершины, то оно бесполезно увядает на поле, — от него остается лишь горький пепел. Ты сама должна достичь такого высокого звука, чтобы он однажды стал похожим на природный дар, — таков истинный путь певицы».

«Если бы можно было перескочить свой голос, хотя бы на одну гамму, — думала она, когда, спотыкаясь о выступы камней, шла к наставнице. — Я не прошу небеса о большем, — шептала она про себя, потому что знала, что в пении нехватка одной гаммы равносильна нехватке трех. — Интересно, если бы у меня была возможность перескочить хотя на одну гамму выше, — мелькнула мысль, — по какому пути тогда пошла бы моя жизнь?»

Наставница жила в ветхом заднем домике кибана, с каждым годом она все сильнее издавала запах мочи и зловоние, схожее с тем, что исходит от плохо высушенной сырой рыбы. Она сильно капризничала, поэтому никто из кисэн, кроме мадам О, не навещал ее. Несмотря на это, на душе было спокойно, когда из старого электрического граммофона бесконечно доносился пхансори в исполнении знаменитых певцов Сон Ман Габа и Ли Хва Чжуна. Она с удивлением отмечала, что голос наставницы, иногда доносившийся через треск старого граммофона, с годами совершенно не изменился.

— Зачем ты опять пришла? — увидев ее, спросила наставница нарочито раздраженным, но лишенным силы голосом.

— Наставница…

— Что? — резко оборвала наставница, в душе довольная тем, что та пришла.

— Наставница…

— Ты все двери закрыла?

— Да.

— Проклятая девка, — сказала наставница голосом, в котором слышалось не то осуждение, не то жалость, не то восхищение…

Она, словно в бреду, все время повторяла эти слова. Иногда, когда мадам О предлагала послушать пхансори, которые выучила, усердно тренируясь, то та, услышав несколько частей, говорила: «Хватит», и устало отворачивалась. Спустя некоторое время, повернувшись, приоткрыв светлые, как яшмы, глаза, говорила: «А ты, девка, ничего. Длинные руки-ноги, мышцы сложены хорошо, как у зебры, лицо расцвело, словно цветок сливы», и делала замечания, совершенно не относившиеся к разговору.

По установленному между ними порядку мадам О, наполнив бочку теплой водой, мыла ее и возвращалась обратно к себе в задний домик, потому что она никогда не разрешала ей переночевать у себя.

— Наставница, — сказала она, поглядывая через окно, — смотрите, цветок… цветок опадает.

За дверью бани, из которой, клубясь, вырывался пар, тихо увядала магнолия. Под теплым весенним солнцем в старом саду кибана повсюду бессильно опадали белые магнолии. Мадам О постоянно протирала мутно запотевающее окно мочалкой, которой терла тело наставницы. В какой-то момент у нее вдруг возникло ощущение, что в пустой, наполненной пылью груди наставницы стали падать капли дождя. Ей показалось, что на кончике носа пахнуло пылью, которая, внезапно испугавшись капель дождя, прилетела из ее груди.