Пепел Клааса - Михаил Самуилович Агурский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы были потрясены. Куни только что возобновил представления, разрешенные после смерти Сталина. В России был еще один такой человек, Вольф Мессинг, но на его представления было очень трудно попасть, и я его не видел. Куни умер, по существу, в безвестности, если только его не использовали для темных дел.
32
После возвращения в Москву я снова стал бывать у Наташи. Вскоре я узнал, что она встречается со своим однокурсником, хорошим парнем из простой семьи, за которого вскоре и вышла замуж. Это не был сословный брак. Ей, по правилам, нужно было выйти замуж за военного, и к ней сватались полковники. В то время уже складывались законы советской военной касты. Но Наташа им не подчинялась. За это ее и изгнали из военной среды, которую она, как и мать, умершая а августе 1953 года, не любила. Выход Наташи замуж был для меня ударом, и от него в моей жизни пошли круги, но наши отношения перешли в искреннюю дружбу, которая продолжалась долгое время (до 1970 года).
Подводя итоги, я могу сказать, что, хотя из этой истории ничего не вышло, Наташа и ее семья поддержали меня в одно из самых трудных времен — время процесса врачей и готовившегося избиения евреев. Я навсегда сохранил к этим русским людям чувство глубокой благодарности.
33
Уже вскоре после смерти Сталина у меня родилась мысль обратиться с просьбой о реабилитации отца. Когда я поделился этой идеей с родственниками, на меня зашикали. Все страшно перепугались такой дерзости. Но когда был арестован Берия, я, никого не спрашивая, решил действовать сам. Придя в приемную Президиума Верховного Совета на Моховой, я встал в длинную очередь. Когда очередь дошла до меня, чиновник спросил, на что я жалуюсь. Приготовившись к вопросу и боясь, что меня не примут, я мрачно процедил: «Моя жалоба представляет предмет государственной тайны!» Чиновник пропустил меня в заднюю дверь, ни о чем более не спрашивая. Меня проводили на второй этаж, где я был сразу принят референтом Ворошилова, тогдашнего президента. Попасть к нему удавалось немногим. Меня выручила находчивость. Это было в сентябре 1953 года. Референт обещал заняться моим делом.
34
Осенью 1953 года стали возвращаться домой первые реабилитированные. Первой ласточкой оказалась знаменитая певица Лидия Русланова. Но для меня взрывом бомбы было освобождение Василия Васильевича Парина. В качестве особо опасного преступника он провел шесть лет во Владимирской тюрьме в компании таких людей, как Шульгин, Даниил Андреев (сын Леонида Андреева), Лев Раков и много других. В октябре 1953 года президент Академии Медицинских Наук Бакулев направил Молотову ходатайство об освобождении Парина, и на сей раз Молотов способствовал его быстрому освобождению. Вскоре Парин занял одно из центральных мест в советской медицине, став в конечном счете руководителем советской космической медицины. Кончились плохие дни и для Коли. Он после окончания своего паршивого Рыбного института был принят в Академию Наук, куда обычно путь для выпускников его института был закрыт.
Месяца через два меня пригласили в Главную Военную Прокуратуру на Кировскую. В приемной было почти пусто. Я был одним из первых, кто решился добиваться посмертной реабилитации. Принял меня полковник. К моему удивлению, на его столе лежало тонкое дело, на обложке которого значилось имя отца с датой начала дела — 1947 год! В дело было вложено его письмо из Павлодара, посланное им после возвращения из Москвы, и отказ, погубивший его. К этому полковнику я стал ходить раз в месяца два, и он притворялся, что ведется расследование.
Одним из немногих друзей отца, не тронутых чистками, оставался поэт Якуб Колас, по-прежнему занимавший положение вице-президента АН Белорусской ССР. Я обратился к нему с просьбой помочь в деле реабилитации. Через считанные дни я получил из Минска письмо на бланке Академии Наук, где Колас говорил об отце, как о честном и преданном коммунисте. Массовой реабилитацией тогда еще и не пахло, так что письмо Коласа в эту весну 1954 года было актом гражданской честности. Я долго носил это письмо как охранную грамоту и, естественно, тут же показал его полковнику. Но оно не произвело на него впечатления, и вскоре он потерял терпение: «До чего же ты мне надоел!» Осенью 1953 года я снова остался без угла. Туся вышла замуж и привела мужа на Волхонку. Мне пришлось оставить комнатушку, к которой я привык, и я вернулся на Полянку.
От простуды на сборах в Нарофоминске я заболел. Запустив воспаление среднего уха, я в октябре 1953 года попал в отоларингологическую клинику профессора Бориса Преображенского, одного из бывших «врачей-отравителей». Игорь принес мне в больницу «Verwirrung der Gefühl»[16] Стефана Цвейга, и там я стал читать свою первую книгу на немецком.
В больнице я обратил внимание на молодого врача Веру с очень живыми глазами. Было решено меня оперировать. Операция была мучительной. Делала ее женщина-хирург, а ассистировала Вера. Во время операции мне долбили голову красивым никелированным молотком. Было временами ужасно больно. Вера упала в обморок. Через некоторое время она исчезла вместе с другим молодым врачом, Лилей, не простившись со мной. Оказалось, что и Вера, и Лиля были не врачами, а студентками-практикантками. Выйдя из больницы, я нашел ее телефон по справочнику.
После возвращения из больницы я с удивлением ощутил возрастающую враждебность Израиля, напоминавшую порой худшие послевоенные годы, но мне некуда было деться. Сейчас уже сказывался только его дурной характер.
Весной 1954 года появился на свет мой племянник Виталий. В то время в Москве гостила Геня. Ожидая вестей из родильного дома, мы сидели на бульваре, и я не удержался:
— Мы тебе обязаны, но что ты наделала с отцом!
Геня вскинулась:
— Вос зогст ду? [17]
Разговор продолжать было бессмысленно. Помнила ли в самом деле Геня павлодарскую эпопею?
35
И тоска теперь иная —
Рядом с радостью тоска.
Изи Харик
Народу в приемной Главной Военной Прокуратуры начало прибывать. Люди стали открывать
