Голубятня на желтой поляне - Владислав Крапивин

— Видишь, Ерёма, сколько людей будут мучиться! — закончил Глеб. — Снова получается, что из-за тебя вред. Как ни поверни…

— Врёте вы всё, — уныло сказал Ерёма.

Мы заорали, что не врём, а Ерёма нас бессовестно мучит.

— Чёрт с вами, — сказал Ерёма и встал.- Я скажу… Нет, я говорить не буду ни словечка, я лучше на машинке настучу. А потом, если что не так, я не отвечаю…

Мы ему наперебой поклялись, что всю ответственность берём на себя. Ерёма сердито проковылял к машинке, заправил в неё лист и застукал по клавишам. Мы стали заглядывать через плечо, но он пригрозил:

— Будете соваться, не стану печатать.

Стукал он минут пять, мы прямо извелись. Наконец он отошёл от машинки. Мы кинулись к листу. На бумаге была какая-то дребедень:

трик Ап Лик РОВин Адавзять четыреил ипятьПат ом…

И так далее. Несколько строчек.

— Бедный Ерёма, — сказал Юрка.

Но Глеб выдернул лист из машинки, поднёс к очкам.

— Постойте, постойте… Дайте-ка, я… Тут нужна небольшая редактура.

Он опять вставил бумагу и начал быстро печатать пониже загадочных Ерёминых строчек. И через минуту мы прочитали:

Три капли крови надо взять,Четыре или пять.Потом с движеньем их смешать,С полётом их смешать.Надёжной прочности тудаДобавить хорошо —И кровь исчезнет без следа,И в пузырьке у вас тогдаЗаблещет порошок.Его, дождавшись заката дня,Зажги ты от праздничного огня.У искр улетающих жизнь коротка.Останется только одна на века.

— М-да, — сказал Глеб. — Не очень вразумительно. И с точки зрения поэзии, прямо скажем, на троечку.

— Поэзия — это фиг с ней, — вмешался Юрка. — Ведьмы сочиняли, а не Пушкин. А как тут разобраться: с каким полётом смешивать? А может, с помётом?.. Ерёма!

— Что знал, то написал, — буркнул Ерёма. — Технологию не знаю. Шишкин делал.

— Ты будто не хочешь, чтобы у твоего Васьки живая искорка была, — с досадой сказал Янка.

Ерёма топнул валенком так, что подскочила машинка.

— Я же не имею пр-рава! От этого вред будет! Всем! Порошок же надо на крови замешивать!

— Подумаешь, вред, — хмыкнул Юрка. — Тут по одной капельке надо. Всё равно что для анализа, из пальца.

— Это не для анализа, — глухо сказал Ерёма. — Для колдовства. Эти капельки человеческую жизнь сокращают. Доказано.

Мы помолчали. Переглянулись. Янка тихо спросил:

— Намного сокращают?

— Не знаю… — отозвался Ерёма. — Наверно, не намного. Капелька — на капельку. Но всё равно…

Мы опять посмотрели друг на друга. Глеб, Янка, Юрка, я… И, видимо, каждый подумал, как я: «Ну что одна капелька?..» Наша жизнь вся была впереди, до глубокой старости.

Янка погладил Ерёмино плечо и сказал:

— Зато будет живой Васька. А от этого у нас будет радость. Она сильнее вреда. Вред капельный, а радость большая.

— И радость продлевает человеческую жизнь, — добавил я.

— Это доказано, — подтвердил Глеб.

А Юрка сказал:

— Так что давай уж, Ерёма, раскалывайся до конца. Ради Васьки.

Ерёма поскрежетал, внутри у него потрещало, будто помехи в телевизоре. Мы ждали.

— Ну ладно, сказал он. — Только я ни при чём… Это должен быть металлический порошок. Мелкие опилки. Если «движение» — надо наскрести их от какого-нибудь колеса…

— Хоть от нашего? — спросил я. — От вагонного?

— Вполне, — согласился Ерёма.

— Значит… если «полёт», надо что? От самолёта опилки? — воскликнул Янка.

— Выходит, так, — согласился Ерёма.

— Где же самолёт-то взять? — озабоченно сказал Глеб.

— Да в парке, — вспомнил Юрка.

В самом деле! В городском парке стоял на площадке четырёхмоторный лайнер прошлого века. В нём был теперь маленький детский кинотеатр. Долго ли забраться под крыло да наточить опилок с дюралевой заклёпки?..

— А вот что такое прочная надежность? — недовольно поинтересовался Юрка. — Ерёма…

— Клянусь всеми транзисторами, не знаю. Шишкин говорил, но я не понял.

Глеб почесал за ухом снятыми очками.

— Вообще-то… если рассуждать логично, колёса и крылья — это символ движения в двух стихиях. На земле и в небе. Значит, нужна и третья стихия — вода.

— Корабль, что ли, скрести? — сказал Юрка.

— Не корабль, а, наверно, якорь. Якорь всегда был символом надёжности. От якоря зависит безопасность судна…

— Это не я, это вы сами догадались, — опасливо сказал Ерёма.

— Сами, сами, — засмеялся Глеб. — А где добыть якорь, братцы?

В самом деле, где? Наш город от моря далеко. По реке, правда, ходят грузовые и пассажирские суда, но как до них доберёшься?

Все заскребли затылки. Потому что… вот ведь как вышло! Сперва никто этой истории про искорку не верил. Просто так болтали. Ерёму поддразнивали. А потом незаметно получилось, что всё это всерьёз. И очень хочется зажечь живую искорку, в которой хранится вечная энергия.

Сказка?

А кто знает, где сказка, где наука? Про снежных людей тоже говорили — сказка. И про говорящих дельфинов, и про живые кристаллы… Может, и ржавые ведьмы есть. А искорка… Вдруг это сгусток неизвестных науке энергетических полей? Мало ли что… А теперь дело может провалиться, потому что никто не знает, где взять якорь.

Но я уже знал, я вспомнил!

— Якорь есть!

— Где? — обрадовался Янка.

— На складе ёлочных игрушек!

Все, даже Ерёма, посмотрели на меня, как на сумасшедшего. Юрка плюнул и сказал:

— Всю жизнь у тебя, Копейкин, заскоки. Люди о деле говорят, а ты со своим юмором… Янка, давай махнём на «Стреле» до вашего Приморска. Туда и обратно — не больше суток. Там на разных памятниках якорей сколько хочешь. Тебя пустят?

Вот как! Опять «Янка, давай»! А я — Копейкин. Хорошо Ерёме — у него глаза всегда сухие, а нервы из никелевых сплавов. А я-то человек! Я выпрыгнул из вагона и пошёл через лебеду.

Они кричали мне вслед: «Гелька, ты чего? Ну, сам же виноват! Гелька, да вернись ты! Гель…»

А я шёл…

ЛУННАЯ ПЕСНЯ

Дома ждала меня новая беда. Бабушка деревянным голосом сказала с антресолей:

— Подымись ко мне, Гелий.

Я поднялся с нехорошим предчувствием.

— Гелий, где дедушкина машинка?

У меня сразу — брык — голова ниже плеч. Дурацкий такой характер: если я в чём-то виноват, ни спорить, ни отпираться не могу. Стою носом вниз, краснею и молчу.

— Гелий, ты будешь отвечать?

Отвечать, конечно, придётся. Надо только переждать, когда перестанут противно слабеть ноги и растает в животе холод, который туда наливается от страха.

— Ну? — сказала бабушка.

— Ну? — сказала тётя Вика. Она сидела здесь же, в бабушкиной комнате.

Я переглотнул и прошептал:

— Я её дал на два денёчка…

(Ничего себе, два денёчка! Две недели уже Глеб на ней стучит. А я не решаюсь сказать, что хватит. Работает человек…)

— О-о… — простонала бабушка и села.

— Кому дал? — деловито поинтересовалась тётя Вика.

— Одному… журналисту. Знакомому… Он попросил…

— Что ты сочиняешь! — воскликнула тетя Вика. — Какому журналисту? Кто он такой? У журналиста нет своей машинки? Ему понадобилась эта, старинная, без электронного блока?

— Реликвия… — вставила бабушка.

— Так получилось, — пробормотал я. — Очень было надо.

Тётя Вика с горечью покачала головой.

— И ты не мог попросить разрешения? Почему?

— Вы бы не дали…

— Именно! — сказала бабушка. — И ты пошёл на обман. На чудовищное вероломство. Тайком взял не принадлежащую тебе вещь и с трусливой хитростью оставил футляр! Чтобы скрыть следы! О, если бы ты мог осознать всю глубину…

— Всю глубину он осознает потом, — пообещала тётя Вика. — Сначала машинка. Где она? Надеюсь, она цела?

Я поднял глаза.

— Цела! Конечно! Я сейчас…

Я бросился в дедушкину комнату, схватил футляр, крикнул уже из прихожей:

— Сейчас принесу!

Может, если сразу принести, не будут сильно воспитывать?

Я мчался к станции, а футляр колотил меня по ноге и царапал бронзовым уголком. Я не обращал внимания. Но перед вагоном я отдышался. Заправил майку. Принял спокойный и независимый вид. В «Курятнике» всё было по-прежнему. Ерёма чертил, Янка и Юрка о чём-то разговаривали. Они посмотрели на меня виновато.

Глеб настраивал карманный телевизор. Я небрежно сказал Глебу:

— Дома ворчат: почему долго машинку не несу. Придётся забрать…

— Конечно, бери! Мне Ерёма на свалке нашёл какую-то, скоро наладит.

— Завтра налажу, — отозвался Ерёма.

Глеб озабоченно спросил:

— Гель… А тебе не попало? Может, мне пойти с тобой, объяснить?

— Да вот ещё… Привыкать мне, что ли?

С тяжёлой машинкой я спустился с подножки. Глеб, Юрка и Янка стояли в раздвинутых дверях «Курятника». Между Глебом и Юркой просунул голову Ерёма. Глебу и Ерёме я сказал: