Наш Современник 2006 #2 - Журнал Современник

Суждения Бахтина поистине открывают глаза, например когда он говорит о том, что человек из подполья торопится плюнуть самому себе в лицо в порядке самообороны — прежде чем это успеют сделать другие. Поэтому, как разъяснил Бахтин, герой подполья готов сказать о себе какую угодно наихудшую гадость и признать за собой подлейшую низость, лишь бы не услышать этого со стороны. Сам же Бахтин признавал, что у Достоевского это не выражено с той картинностью, то есть истинностью, какая в описании каждого движения чувств достигается Толстым, но тут не до истинности — тут один шаг до отрицания вообще всего на свете. Много ли таких озаряющих замечаний и наблюдений у Бахтина? Мысль его очень часто была чересчур наряженной, искусственной, как бы выдуманной: измышление вместо мысли — черта интеллектуализма нашего века (теперь уже прошлого века, но эти заметки были тогда в основном написаны).

На критику сам Михаил Михайлович отвечал: “А это уже не моя проблема”, ибо его проблема заключалась в том, чтобы, скрывшись под маской литературоведа, продвигать философию в духе Гуссерля, чего у нас открыто сделать, конечно же, не позволили бы — хотя почему не позволили бы, на это, как и на прочие “почему”, основательных ответов пока не имеется. А что касается всей полифонии с Достоевским, ответить Бахтину в поддержку своей же идеи всё-таки было нечего. Нечего ему было ответить и на прежнюю самаринскую критику его рассуждений по поводу Рабле и карнавала. Бахтин, не признающий необходимости свести концы с концами, но все-таки настаивающий на своём, антиномианец — характерное явление своего времени, когда человеческая мысль как бы выбилась из сил, и все, как Бозанкет1, пустились на измышления. Стремление вопреки фактам провести некую идею, чтобы доказать недоказуемое, выдумывание вместо думанья стало повальным после того, как под бременем фактов пришли к идейному бессилию. Следуя фактам, ничего нельзя было бы доказать. И вот пошли ломить напролом, поверх фактов, иногда сталкиваясь друг с другом, как это произошло между Бахтиным и формалистами — те были в обиде на самих себя за так и не разработанную, в силу её несостоятельности, теорию литературной эволюции, и на Бахтина, который считал их в отношении к творчеству чужими.

На основании своих бесед с Бахтиным Сергей Бочаров утверждает: “Он полностью сознавал, в какое время жил”. Дальше Сергей выражает несогласие с нашим университетским преподавателем из младшего поколения профессуры, Владимиром Николаевичем Турбиным, который тоже на основании разговоров с Бахтиным полагал, будто тот “простил системе” и повёл “диалог с ОГПУ, а позднее с КГБ”. Сергей находит, что В. Н. “неточен” и добавляет от себя: “В своих суждениях об этих инстанциях Бахтин был безжалостен. Безжалостен он был в суждениях об эпохе в целом и о своём собственном месте в пределах эпохи”2.

Турбина, как и Вадима, уже нет, а Сергею надо бы рассказать об этом как можно больше. Из того, что довелось мне от Бахтина слышать, а также читать у него, время в его устах и трудах производило на меня наибольшее впечатление. Теперь я мог бы указать, каковы были источники его суждений: он естественно развивал идеи предшественников, всё того же Бозанкета, но ни один из его предшественников не пережил такого времени и в такой мере, как он, что придавало его суждениям особый вес и окраску. Как ни были хороши некоторые наши профессора, энциклопедически образованный Самарин или же пламенный Турбин, но только слушая и читая Бахтина, стал я понимать, и даже не понимать, а чувствовать, что время, в которое мы живём, есть та же самая история, о которой мы читаем в учебниках, и, стало быть, о своём времени надо стараться судить, как хотели бы мы судить о любой другой эпохе из прошлого. А как хотели бы мы судить о прошлом? С наивозможной полнотой. И вот полнота представлений о времени, в которое ему выпало жить, привела Бахтина к безжалостному суду над собой. Оказался он, по словам Александра Блока, почему-то обычно приписываемых Борису Пастернаку, у времени в плену.

Итоги влияния Бахтина собирались подвести в Америке. Инициатива исходила от Общества по изучению проблем повествования. Но Вадим в то время уже начал вздымать святоотеческую хоругвь, делая это с вулканической энергией, безграничным энтузиазмом и талантливостью, которую не отрицали даже его оппоненты. Тогда Френсис Фукуяма, провозгласивший (с подсказки А. Кожевникова) воцарение западного миропорядка концом истории, при нашей встрече первым делом спросил: “Как там Кожинов?”. А Уолтер Лакиер, выводивший гитлеризм из черносотенства, говоря о Вадиме, признал: “Осведомленный противник”. Би-би-си же решила не показывать с ним интервью, видимо, потому, что в самом деле Вадим не выглядел достаточно не знающим, о чём говорит. Тогда же многие его зарубежные друзья в страхе за себя отшатнулись от него. Однако повествовательное общество было совсем не против моего предложения пригласить на юбилейный бахтинский съезд всю троицу, так сказать, виновников торжества — Сергея, Генку и Вадима. Американцы, правда, выражали опасение, что теперь Бочаров откажется выступать в одной команде с Кожиновым, но Сергей сказал: “Приеду”. Согласие дал и Гачев. Дальше же всё пошло, как в анекдоте про слона в зоопарке, который способен целый стог сена съесть, но, как усомнился посетитель-колхозник, “Хто ж яму дасть?”.

Научные организации в Америке не имеют финансовых средств, кроме членских взносов, употребляемых на издание учёных записок, за опубликованные в записках статьи авторы гонораров не получают и участники конференций платят сами за себя. На любые мероприятия деньги нужно просить. А как известно, ещё на исходе “холодной войны” советник по культуре американского посольства в Москве был отстранён от своей должности за то, что допустил оплошность и в США по его инициативе и выбору оказались приглашены не диссиденты и не официальные лица. Короче, денег нам не дали.

Не помогла и ссылка на авторитет самого Бахтина: когда мы были у него в Саранске, Вадим повёл беседу в том духе, который и сделал его “осведомленным противником”. А Бахтин, улыбаясь без амбивалентности, сказал: “Не-ет, без них нельзя. Без евреев нельзя. Ничего не получится!”.

Так и не осуществился замысел американского бахтинского юбилея, только афишу сумели выпустить:

Разочарованы, надо полагать, оказались учёные-участники, привлеченные анонсом и поспешившие оплатить из собственного бюджета дорожные расходы.

Вадим не только загонял нас в Бахтина, он также требовал, чтобы мы сжигали всё, чему ещё вчера поклонялись.

“Некогда я считал… — говорил он, низвергая своих прежних кумиров в литературоведении, — но сегодня я понимаю, что только Бахтин…”.

Вадим, Вадим, а если придёт очередь и Бахтина?

На это отвечал он мелодией Моцарта:

“Та-ра-рам, та-ра-рам, та-ра-ра-ра…”.

У каждого, кто это видел и слышал, я думаю, сохранились в памяти — перед очами души — и этот голос, и это лицо, способное поспорить по богатству контрастных оттенков с гоголевским портретом Ноздрева в исполнении Бориса Ливанова, добродушное с хитрецой, вдохновенное и лукавое, лицо энтузиаста без удержу: ради захватившей его идеи увлечет за собой и, быть может, вознесет высоко, а то вдруг, пожалуй, бросит в бездну без следа. Подобно персонажу из “Мертвых душ”, фигура историческая — наделенный историческим чутьем и способностью творить историю, о которой потомки будут читать в учебниках, Вадим мог попасть и в любую из историй того сорта, о которых составляют милицейско-полицейские протоколы, и главное, никто, в том числе и он сам, не способен был предугадать, где одна история сама собой перетечёт в другую. Но разве не этому учил Бахтин?

“Вернём, всё вернём!” — выкрикнул Вадим, обращаясь к немцу, хорошо говорившему по-русски, когда пришла пора дело ильичёво назад поворачивать.

Мы ехали Охотным рядом на такси мимо нашего университета, старого, а Эдвард Ковальский вслух и не без иронии прочитал новое название улицы: “Прос-пект Мар-кса”. Целую эпоху спустя, в телефонном разговоре уже через океан, спросил я Вадима: “Помнишь, ты сказал Ковальскому, что вернём? Вот вернули. Так ты это себе представлял?”

Пауза. А потом: “Это долгий разговор. Сразу не ответишь”.

Разговор оказался последним.

Николай Рыжков Разрушители Державы

Первый съезд первых демократически избранных народных депутатов, как известно, открылся в Кремлевском Дворце съездов 25 мая 1989 года в 10 часов утра… Сегодня нет Советского Союза, нет съезда и Верховного Совета СССР. Избранники народа спрятали в ящики свои депутатские значки — внучатам на память. Но всем полезно бы помнить, что роспуск съезда и Верховного Совета СССР был первым этапом в череде “демократического” насилия в России после августа 91-го года. И сделал это Верховный Совет РСФСР — тот самый, который всего через два года будет расстрелян из танковых пушек…