Литературная матрица. Учебник, написанный писателями. Том 1 - Илья Бояшов

Но кто так жестоко издевался над Музой Некрасова? Кто заставил ее выучить «разгульные песни» и поклониться золоту? (Вот оно, опять. В стихотворении «Муза» прямо сказано, что золото — «единственный кумир» некрасовской Музы.) Кто унижал и оскорблял ее пострашнее, чем отставной майор в Грешневе собственную жену? Главным палачом своей Музы был он сам, Некрасов. Это он выбивал кнутом и издевками из нежного, розового существа, пусть и существа без лица (а у чьей Музы поначалу было свое лицо?), из Музы своих ранних (вполне естественно, что подражательных) стихотворений все светлое и милое, слишком опасаясь, что она так коммерчески невыгодно окажется похожей на вдохновительниц других поэтов. Он не ждал, когда его Муза подрастет, созреет, когда черты ее лица определятся сами собой, по естественному ходу вещей, и безжалостно гнал ее на улицу, требуя, чтобы там она, напитавшись уличными выражениями и занимаясь даже страшно подумать чем, добыла кой-какую казну или, на худой конец, принесла ему кое-что на ужин (как, скажем, героиня некрасовского стихотворения «Еду ли ночью по улице темной…»). И в конце концов добился своего.

Избитая, униженная, лишенная родственных связей с мировой и отечественной поэзией, некрасовская Муза начала нашептывать своему мучителю, что ничего доброго в этой жизни нет и быть не может.

Чрез бездны темные Насилия и Зла,Труда и Голода она меня вела…

(«Муза»)

Неудивительно, что, шагая этими тропами, Некрасов из окружающей вселенной, довольно разнообразной, как вы догадываетесь, по краскам и настроениям, научился выхватывать зрением исключительно безобразное, гадкое. Там, где не было места Насилию и Злу, ему точно бы делалось неуютно…

Вот так он и полюбил ее, вечную свою невесту. Вот отчего так и не женился официально на Авдотье Панаевой и лишь незадолго до смерти и смертельно больным обвенчался (вероятно, из благодарности) с Феклой Анисимовной Викторовой, которую предпочитал называть Зиной. Все потому, что целую жизнь у него была другая. Невеста в белом. Которой он и хранил поразительную верность.

В самом деле: нет в российской словесности другого автора, который оставался бы до такой степени верен все той же теме — теме смерти. Смерть в некрасовском творчестве — вечно господствующая царица. Оттого-то на его улице всегда темно. «Гроб», «могила», «покойник» — непременные насельники его стихотворных сюжетов.

…Начинается день безобразный —Мутный, ветреный, темный и грязный.Ах, еще бы на мир нам с улыбкой смотреть!Мы глядим на него через тусклую сеть,Что как слезы струится по окнам домовОт туманов сырых, от дождей и снегов!

(«О погоде»)

«Тусклая сеть» — вот та призма, сквозь которую Некрасов и глядел на мир, берясь за стихи. Само собой, что в такой «безобразный день» ничего хорошего случиться не может.

…Я ушел — и наткнулся как разНа тяжелую сцену. Везли на погостЧей-то вохрой окрашенный гробЧерез длинный Исакиев мост.

Но и того поэту с его истерзанной Музой оказывалось мало: через мост везут не просто гроб, но гроб одинокого, никем не любимого человека («Перед гробом не шли ни родные, ни поп. / Не лежала на нем золотая парча…»). И этот гроб неизбежно должен свалиться.

                             …Съезжая с моста,Зацепила за дроги коляска, стремглавС офицером, кричавшим: «Пошел!» — проскакав,Гроб упал и раскрылся.

Дальше герой выясняет у сопровождавшей процессию старушонки подробности жизни покойного — умер от простуды, мелкий чиновник, которого всю жизнь преследовали сплошные несчастья: потерял во время наводнения жену, «целый век по квартирам таскался / И четырнадцать раз погорал». Гроб опускают в могилу, полную воды, и старушка невольно каламбурит: «Из огня прямо в воду попал!» Эйхенбаум в упомянутой уже статье возводит эту веселую старушонку к «явлениям того же порядка, как и веселые гробокопатели Шекспира». «Просвещенный читатель ведает, — цитирует Эйхенбаум Пушкина, — что Шекспир и Вальтер Скотт оба представили своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми, дабы сей противоположностию сильнее поразить наше воображение». С той же целью, по мнению исследователя, и Некрасов вставляет в свои стихи старушку, каламбурящую на кладбище, — чтобы поразить наше воображение. Безусловно. Но происхождение этой некрасовской героини все же гораздо более древнее.

Старушонка, которая в «мужских сапогах» (доставшихся ей от покойного) прибежала в некрасовские стихи со средневекового карнавала. Карнавальная стихия, где все перевернуто с ног на голову, мужчины одеты в женское и наоборот, нормы поведения нарушены, традиции высмеяны, лучшие произведения исковерканы и перелицованы, бушует во всем творчестве Некрасова. Карнавал — вот еще один ключ к его поэзии.

Взгляните, например, что сделал он с чудной «Казачьей колыбельной песней» Лермонтова. Там, где у Лермонтова — нежность, любовь, тревога («Спи, младенец мой прекрасный, / Баюшки-баю. / Тихо смотрит месяц ясный / В колыбель твою. (…) Богатырь ты будешь с виду / И казак душой. / Провожать тебя я выйду — / Ты махнешь рукой… / Сколько горьких слез украдкой / Я в ту ночь пролью!.. / Спи, мой ангел, тихо, сладко, / Баюшки-баю»), — у Некрасова злобный оскал.

Будешь ты чиновник с видуИ подлец душой,Провожать тебя я выду —И махну рукой!В день привыкнешь ты картинноСпину гнуть свою…Спи, пострел, пока невинный!Баюшки-баю.Тих и кроток, как овечка,И крепонек лбом,До хорошего местечкаДоползешь ужом…

Сколько здесь — о если бы только отвращения к человечеству (разве всякий чиновник непременно «подлец душой» и «ползет ужом»?) — сколько здесь презрения к первоисточнику. Некрасов не просто пародирует Лермонтова — он насмехается над ним, неталантливо, наивно, жестоко…

И если у Лермонтова младенцу пророчится неспокойное, но славное будущее, последние очертания которого пока не ясны, то Некрасов в конце своего предсказания ставит жирную точку — гаерски обыграв мотив народных колыбельных, отождествляющих сон и смерть.

Заживешь — и мирно, ясноКончишь жизнь свою…Спи, чиновник мой прекрасный!Баюшки-баю.

Некрасов вообще очень полюбил жанр таких вот предсказаний, пророчеств и, верный себе, обязательно добирался до заветного, самого сладкого. Смерть, гроб, кладбище, могила — вот что неизменно нагадывал Николай Алексеевич своим героям.

Слышь, как щепка худа и бледна,Ходит, тоись, совсем через силу,В день двух ложек не съест толокна —Чай, свалим через месяц в могилу… —

так говорит ямщик о своей вполне живой и как будто любимой супруге («В дороге»).

И схоронят в сырую могилу,Как пройдешь ты тяжелый свой путь,Бесполезно угасшую силуИ ничем не согретую грудь… —

таким видится Некрасову будущее молодой красавицы крестьянки, стоящей на обочине дороги («Тройка»).

Или вот здесь, например, попробуйте сосчитать интереса ради, предвкушением скольких смертей поэт наполнил эти несколько четверостиший:

…Начинается всюду работа;Возвестили пожар с каланчи;На позорную площадь кого-тоПровезли — там уж ждут палачи.Проститутка домой на рассветеПоспешает, покинув постель;Офицеры в наемной каретеСкачут за город: будет дуэль.<…>Чу! из крепости грянули пушки!Наводненье столице грозит…Кто-то умер: на красной подушкеПервой степени Анна лежит.

(«Утро»)

Помимо уже свершившейся смерти неведомого чиновника, впереди — новые и новые: на пожаре, на дуэли, при наводнении…

Некрасов не только мрачно пророчит — с тоскливым и восторженным наслаждением он и фиксирует чужие утраты. С наслаждением, иначе бы не повторял столько раз печального речитатива в стихотворении «В деревне»:

Умер, Касьяновна, умер, сердешная,Умер и в землю зарыт!Умер, Касьяновна, умер, болезная, —Вот уж тринадцатый день!

И так до бесконечности — умер, умер, умер! Это не мать повторяет страшные для нее слова о собственном сыне — это смакует чужое горе поэт и гражданин Некрасов. Не зря Маяковский, любивший «смотреть, как умирают дети», звал его в свою компанию: