Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27-37 - Татьяна Соломатина

В восемь часов утра позвонил Панин. По внутреннему телефону. Вызывать в кабинет не стал.

– Тань, привет! – хмуро-нейтрально бросил он в трубку. – Сейчас сюда прикатится один мини-олигарх с молоденькой жёнушкой. Судя по всему – отслойка. Меня вызывают к министру на ковёр к девяти. Утренней пятиминутки не будет. Я уже уезжаю, на пороге стою. И роды вести – я никак. Я их к тебе перенаправил. Оближи их там, как… Они вроде в США собирались рожать, но пока собирались – дело к тридцати восьми неделям подкатилось, и они решили не рисковать.

– Сёма, но если они у тебя наблюдались, то…

– Ни у кого они не наблюдались! Она даже на учёт не становилась. Из этих… Которые если не на дому, то в Америке, – раздражённо бросил Панин. И раздражался он, похоже, вовсе не на «этих». – Ему мой телефон, собственно, министр и вручил. Тань, гонорар весь твой. С мини-олигарха я что-нибудь для роддома выбью.

– Ага. Гонорар весь мой. Ты по телефонным описаниям диагнозы отслоек ставишь, а «гонорар» весь мой. Видимо, даже тот, который в виде клинического разбора и летальной комиссии.

– Таня, ты заведующая обсервацией? Заведующая. Баба необследованная. Показания к обсервации самые что ни на есть прямые. По личной просьбе министра. Так что встань по стойке «смирно!», козырни и исполняй.

– Есть, сэр! – ехидно ответила Мальцева.

– И это… Хватит уже только Денисова с собой в операционную таскать. И бога ради, хоть тут ему скальпель не давай. Тыдыбы… Разову Настю возьми. Смышленая девчонка, пусть учится.

– Разова, к вашему сведению, Семён Ильич, ходит за мной хвостиком и из операционной и родильного зала не вылезает. Чему я очень рада, потому что она и правда очень талантливая девица. Хорошо, что вы хоть сейчас это рассмотрели. Хотя она три года, с интернатуры, проторчала в патологии писарем, дурью маясь от скуки. А указывать мне, кого с собой, куда и в каком качестве брать – не надо. И чего это вы вдруг решили, что так прямо сразу операционная? Может, позволите мне самой поставить диагноз и определить лечебную тактику, а? Привет начмеду по терапии!

Шлёпнув трубку внутреннего телефона на место, Татьяна Георгиевна расплылась в довольной ехидной улыбке.

– Ну вот! Пусть теперь Абрам мучается! – подмигнула она Маргарите Андреевне.

– Балбеска!

– Так, всё. Хорош о лирике, пошли заниматься суровой прозой. В приёмную сейчас поступит молодая жена мини-олигарха. Необследованная. С кровотечением из влагалища. Сделай так, чтобы в родзале все стояли по стойке смирно, с портативными датчиками от всех пищащих, стучащих и показывающих картинки аппаратов в руках. Утренней врачебной конференции не будет. Сёму к министру на ковёр вызвали.

– С какого?

– А меня не посвятили!

Через час бригада была в операционной. Молоденькая жена мини-олигарха вела себя безобразно. Она орала, что хочет рожать только «естественно», как будто кесарево – это неестественно. Неестественно будет, когда родит мужик. Но сколько бы слов ни было сказано, сколько бы научных и популярных статей в различные издания ни было написано, скамейка у подъезда и интернет-форумы – что, впрочем, одно и тоже – всё равно сильнее. Пришлось Мальцевой переговорить с самим мини-олигархом. Который показался ей вполне вменяемым и разумным человеком. Разъяснив ему акушерскую ситуацию, она сказала, что решение – за ним. Потому что его жена от кесарева категорически отказывается. И если так же категорически она будет отказываться от родоразрешения путём операции кесарева сечения ещё с полчаса, то внутриутробный плод погибнет. Полувековой олигарх зашёл к своей двадцатидвухлетней жёнушке в предродовую палату и прикрыл дверь. Вышел он оттуда ровно через две минуты и молча протянул Мальцевой подписанную женой форму согласия.

– Можно работать, – сказал Аркадий Петрович.

– Чего молчите? – глянула она на Александра Вячеславовича.

Все уже стояли у стола. Шумел аппарат ИВЛ, потому что жёнушка кричала: «Вырубите меня совсем, но только без ваших уколов в позвоночник! Я не хочу на всю жизнь остаться инвалидом! Вырубите совсем, чтобы я ничего-ничего не чувствовала, не видела и не слышала!» Вот те раз! То всё совсем естественно, а это, прямо скажем, чуть меньше, чем невыносимо больно. То «вырубите меня совсем!». Ну, Святогорскому комбинированного эндотрахеального наркоза не жалко, был бы клиент всегда прав.

– Скальпель!

Медсестра передала скальпель.

– Ой, а почему он оперирует с ассистентского места, если он – хирург, то почему он не на месте хирурга? – затараторила Настя Разова, вбегая в операционную и влетая в развёрнутый санитаркой халат.

– Анастасия Евгеньевна, задерживаться может только хирург. Ассистенты не опаздывают. Первое предупреждение. Оно же – последнее. Становитесь рядом со мной, – спокойно сказала Мальцева, промокая рану, одновременно управляясь с крючком Фарабефа, попутно в который раз отмечая про себя, что у Александра Вячеславовича выраженный хирургический талант. Ничего особенного – с одной стороны, – ремесло и ремесло. Но такая же редкость, как и… Как и любой талант. Особенно талант, помноженный на упорство, методичность и постоянный тренинг в теории и практике.

– Извините. – Тыдыбыр, споро натянув поданные санитаркой перчатки и обработав их раствором, встала рядом с Татьяной Георгиевной.

– Александр Вячеславович управляется обеими руками одинаково, а мне всё равно, с какой стороны ассистировать. Надлобковое!

Операционная медсестра протянула надлобковое в сторону операционного поля.

– Настя, проснись! – сказала Татьяна Георгиевна.

– Ой, да! – схватила Анастасия Евгеньевна металлическое зеркало.

– Матку – я.

Денисов передал Мальцевой скальпель.

– Ельский?

– «– Анюта! – Я тута!» – мрачно и негромко пошутил Владимир Сергеевич. Что свидетельствовало о его замечательнейшем расположении духа.

Татьяна Георгиевна выполнила разрез на матке и родила в рану плод…

– Что это? – неожиданно хрипло скорее выдохнула, чем спросила Настенька Разова, посмотрев в рану. Судорожно сглотнула и… щедро и развесисто, с размаху шлёпнулась на кафельный пол. Ушла ровно назад. Раздался такой грохот, как будто опытный молотобоец от души вмазал по кафелю кувалдой. Вдогонку эхом загрохотало надлобковое зеркало, которое Настенька всё ещё держала в руках, забыв положить его на операционный столик.

Святогорский бросился к ней, охнув:

– Хоть бы основание черепа не сломала! Ушиб позвоночника переживём.

Ни Мальцева, ни Денисов, ни Ельский на Тыдыбыра не отвлеклись. А операционная медсестра, передавая зажимы, судорожно сглатывала, глядя на едва утробно квакающее…

– Господи, что это? – с ужасом спросила она.

И ужасаться было чему.

То, что родилось в рану, менее всего походило на человеческого детёныша. Окровавленное нечто, покрытое сухим роговым панцирем. Но не цельным. Между ромбовидными щитками грязно-серого цвета пролегали глубокие борозды и трещины. Нос, ушные раковины и веки были чудовищно вывернуты, а конечности – коротки и уродливы. Глаз, казалось, не было вовсе. Из-под вывернутых век видна была белёсая плёночная структура.

– Хотя я и не тот, кому ты адресовала вопрос, но ответить могу, – сказал Ельский, принимая новорождённого в пелёнку, – это ихтиоз арлекина. Врождённое заболевание, развивающееся в эмбриональном периоде. Тип наследования аутосомно-рецессивный. Оба родителя – носители дефектного гена.

– Что с Разовой? – коротко поинтересовалась Татьяна Георгиевна у вернувшегося в операционную Святогорского. Пока суть да дело – он с санитаркой вынес Настю в коридор.

– Всё хорошо. Огромная шишка и трещина в кафеле. Крепкая башка у Тыдыбыра. Жить будет. А вы тут ка… Срань господня! – Святогорский размашисто перекрестился, увидев, что лежит на столике у Ельского.

– Это она, Аркадий Петрович. И не будь я связан по рукам и ногам всяческими клятвами, приказами и прочей моралью и этикой, я бы вкатал этому несчастному существу фатальную дозу морфина, – говорил Ельский, ловко орудуя зондами и мешком Амбу. – Всё, заинтубировал. Я – ас!

– Сам себя не похвалишь, весь день как… Но ты реально ас! – уважительно констатировал Святогорский, подошедший поближе и наблюдавший за работой Ельского. Вова, если меня когда-нибудь будут оперировать, я свою носоглотку только тебе доверю. Если ты с этим справился, то ты и чёрта лысого заинтубируешь.

– Я бы вкатал, и… Но эвтаназия у нас разрешена только для кошечек и собачек, а это существо человек – и я обязан его реанимировать. И в лучшем случае, он поживёт несколько суток…

– А в худшем? – спросила операционная медсестра, молча передавая инструменты занимающимся раной акушерам-гинекологам.

– А в худшем он проживёт достаточно долго, доставляя немыслимые страдания своим родителям и невообразимые – себе. Настолько невообразимые, что к их описанию я толковый чёткий эпитет подобрать не могу. Но будем надеяться, что до худшего не дойдёт. Забираю в реанимацию, – подняв голову, отрапортовал он Мальцевой. – ИВЛ, антибиотики, всё, что маст хэв… И отличная статья получится. С красочными иллюстрациями. Раритетными практически. Настолько выраженного ихтиоза арлекина… Ладно, это лирика. Задавлю в себе пока учёного. Хотя мой внутренний врач и гуманист голосует за фатальную дозу морфина. И за то, чтобы мы все тут вместе сделали вид, что он родился мёртвым. Пожалейте родителей, бумага истории всё стерпит. – Ельский сделал вид, что тянется к чемоданчику анестезистки, та хлопнула его по руке.