История Роланда - Пилип Липень

– Ну хорошо, а толку-то? Зачем убивать было? Дал бы просто по роже. Знал же, что потом срок мотать? Всё равно на земле шесть миллиардов со своими вкусами. Всех не перебьёшь! Смысл было?

А дед отвечал Колику, что не жалеет ни о чём. Что сначала сам себя не вполне понимал, но теперь понял. Что он совершал не преступления, а своего рода музыкальные приношения, жертвы богу музыки. И пристал к Колику – какую арию Жаруски он считает вершиной? Но Колик не повёлся на провокацию и отказался отвечать.

BB. Истории зрелости и угасания. О времени

Когда мы с братьями повзрослели и возмужали, наше время, как водится, стало сильно ускоряться, чем до крайности нас расстраивало. Однажды мы даже не стерпели и пожаловались на время папе. Утешать он нас и не подумал, но зато рассказал нам новую историю, об одном этнографе с соседней улицы.

Будто бы тот этнограф тоже расстраивался по поводу времени, не хотел, чтоб оно проходило, и искал способы борьбы. И будто бы он придумал, что если на отмеренное тебе время повлиять невозможно, то никто не запрещает изменить его восприятие изнутри. А именно – ускорить свои мысли и чувства так, чтобы за обычную человеческую жизнь прожить целых две субъективных. Чем не идея? И этнограф приступил к тренировкам. Во-первых, тренировал скорость думания: решал кроссворды, играл в шахматы, учил наизусть расписание электричек – и всё с секундомером. Во-вторых, скорость чувствования: быстро-быстро нюхал фиалки, слушал Битлз на ускоренной перемотке и стремительно листал альбом Тёрнера, старясь при этом насладиться каждой отдельной мариной. В-третьих, скорость тела: бегал по комнате, прыгал со скакалкой, подтягивался на турнике и делал сто вдохов в минуту. У него долго ничего не получалось, но он упорствовал, не сдавался – и вот, в одно прекрасное утро, солнечное и весеннее, он вышел на улицу и ахнул: прохожие двигались медленно-медленно, как водолазы в глубине. Машины катились почти незаметно, и он шагнул на проезжую часть и пошёл перед огромным грузовиком, беззаботно дымя папиросой. Заглянул в кафе, присел за столик к даме и выпил её кофе, пока она смотрелась в зеркальце. Получилось! Получилось! Я победил! И он продолжил тренировки, утроив усилия. И вскоре в городе стали происходить странные вещи: невероятные ограбления банков и винных погребов, исчезновения блюд в ресторанах и модных костюмов в бутиках. А все женщины той весной вдруг стали странно задумчивыми и к апрелю понесли. Да... Что с ним стало потом, с этнографом, никто не знает. Наверное, время остановилось для него совсем. Понимаете?

– Но папочка, получается, он двигался со сверхзвуковой скоростью? Тогда все должны были слышать рёв и гул, а за ним должен был оставаться след пара, как за самолётом! – инженерно сказал Толик.

– Не будь таким наивным, сынок. Он двигался не со сверхзвуковой, но со сверхсветовой скоростью, – строго ответил папа.

А как же законы Эйнштейна? А почему он не загорелся от трения об атмосферу? А как он умывался, вода ведь текла слишком медленно? А зачем ему невидимому были модные костюмы? А он не заразился от незнакомиц дурными болезнями? Но папа рассердился, затопал ногами и прогнал нас прочь.

BC. Истории зрелости и угасания. О знаменитом гардеробщике

Через некоторое время после свадьбы Толика выяснилось, что его супруга, статная чернобровая филологиня, имеет большие связи и знакомства; и не только в библиотечных кругах, но и в артистических. Так часто бывает – одно цепляется за другое. Мы вовсю пользовались этой новой возможностью и доставали билеты на любые представления, какие бы нам ни вздумались. Впрочем, представлений было мало – те годы выдались пасмурными, дождливыми, тревожными, и никто не хотел к нам ехать, кроме всем опостылевших укротителей леопардов. Поэтому гастроли знаменитого гардеробщика, уроженца нашего города, прославившегося в мировых столицах небывалой безукоризненностью и невиданным доселе совершенством, грянули как гром. За билеты, проданные и перепроданные в тот же день, ссорились, дрались, совершали подлоги, судились и навсегда расставались. Сколько судеб было поломано этими гастролями, не счесть! Но только не наших: мы, счастливчики и любимчики, безмятежно поглаживали тиснёные билеты в верхних карманах пиджаков.

В означенный на билетах день мы пришли к ДК Профсоюзов за два часа, в пять, и прохлаждались в фойе, балуясь чаем и капучино из автоматов. За полчаса до начала фойе стремительно наполнилось, да так плотно, что нам с братиками стоило значительных усилий протиснуться и собраться вместе. Вскоре прибыл и гардеробщик, прямо из аэропорта, без опоздания: он упруго выскочил из кремового лимузина и на носочках побежал к стойке. Ему было около пятидесяти пяти, возможно поближе к шестидесяти; он носил сдержанный чубчик, серый костюм с ниточкой люрекса и красно-коричневые черепаховые мокасины. Все стихли и выстроились в очередь. С первого же взмаха рукой стало очевидно: мировое признание даётся не задарма. Хирургическая отточенность движений и фотографическая выверенность мимики, полемичность поэта и фактура философа, жар и пылкость юного влюблённого – всё сочеталось в нём, в нашем гардеробщике. Нас как будто закрутило могучим, но ласковым и осторожным вихрем – и тотчас отпустило; пальто же стройными вереницами повисли на плечиках, обновлённые и похорошевшие. Сжимая номерки вспотевшими ладонями, мы потрясённо топтались на лестнице, пока служительницы не направили нас наверх, в зал: устроители шоу придумали небольшой классический концерт, призванный оттенить полноту гардеробного мастерства. Объявили фортепиано, прелюды Рахманинова. Худенький пианист играл торопливо и смазано, мы ёрзали и зевали; ему самому не терпелось вернуться в гардероб, и он сбился на баркаролу, сумбурно кончил и, нисколько не стесняясь, поспешил со всеми вниз. И здесь мы стали свидетелями подлинного искусства: силы, лёгкости, наполненности живым смыслом и глубинной мудростью. Номерки взмывали и летели, шинели и манто мягкими волнами опадали через стойку – всё было до крайности просто и от этого особенно совершенно, возвышенно, озарено неведомой дотоле свободой и широтой. В тот вечер мы забыли обо всём и не стыдились слёз, мы шептали счастливо: браво! брависсимо! благословен! А он, сказав небольшую речь – чистые и ясные слова о родине, родителях и радости творчества – крепко пожал протянутые руки, попрощался и отбыл.

BD. Истории зрелости и угасания. О бритье

Как-то раз в среду, в первой половине августа, когда мы с братиками сидели в огороде вокруг костра и жарили на прутиках хлеб, из-за соседского забора до нас донеслись звуки ударов и треск разорванной ткани. Мы поспорили, кому первому идти смотреть на соседские события, и выпало Валику. Он направился к забору, а мы честно досчитали до двадцати и только потом догнали его. В щели между досками мы увидели нового соседа: он прохаживался прямо по грядкам с угрожающим видом, ссутулившись и широко расставив толстые руки, как разъярившийся злодей. Он то и дело бил себя кулаком в грудь и раздирал ворот полосатого пуловера. Мы окликнули его, и он обернулся – упитанный клерк средних лет, стриженный бобриком и сильно небритый, в чёрных шортах и сандалетах. Увидев нас, он подобрел, успокоился и даже улыбнулся:

– Это я бреюсь так, ребята.

– Бреешься?

– Ну да. Свой способ придумал. Обычной бритвой не могу – раздражение сильное на коже.

– И что за способ?

– Ну, надо сильно-сильно разозлиться на щетину, и она сама выпадает.

– Шутишь?

– Какие шутки! Волоски прямо с луковицами из кожи вылетают, как пульки. Пугаются видимо. Потом месяц гладенький хожу. Но разозлиться нужно очень сильно, вот в чём проблема. Не так-то это и просто.

Он потёр подбородок, оценивая длину волоса. Мы, стараясь не переглядываться, сочувственно покивали и вернулись к костру. Пусть его, мало ли всяких помешанных. Не будешь ведь с каждым спорить и доказывать правду, это было бы тоже своего рода помешательством. Мы жарили хлеб до хрустящей корочки и не обращали больше внимания на звуки. Колик рассказывал о сокамерниках, Валик – о заказчиках, Хулио – о возлюбленных. Но дело на этом не кончилось. Поздно вечером, когда мы уже улеглись спать, пожелали друг другу покойной ночи и уютно подоткнули одеяла, из окна до нас долетел такой неистовый рёв и проклятия, что мы, схватив фонари, ринулись вниз – мало ли что, может человек до беды себя довёл и нуждается в помощи. Пусть и помешанный, но добрососедство никто не отменял. Треща досками, мы полезли через забор, подсобляя друг другу, спрыгнули на грядки и поспешили вокруг дома ко входу. Мы увидели ярко освещённое крыльцо и соседа, сидящего у стены. Он обратил к нам полное лицо, счастливое и умиротворённое, и мы удостоверились: на нём не было ни единой волосинки! Рыжеватые щетинки опали на его колени, на рукава, на доски крыльца. Мы чувствовали сильную вину за скепсис и недоверие, но он и не думал корить нас, и даже позволил дотронуться до своих щёк, гладких и нежных как у девушки.