Девственницы Вивальди - Барбара Квик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вы всегда будете в моем сердце, сестра Лаура. И я буду молиться за Вас. Отныне каждая сыгранная мною нота будет исполнена любви и силы, которой Вы наделили меня.
Анна Мария». ΅΅΅΅ * ΅΅΅΅Все свободное время в первые недели моего возвращения я посвятила вышиванию передника — свадебного подарка для Марьетты. Когда он был почти готов, я накрепко зашила медальон в подвернутый край. Никто не взял ни медальона, ни других вещиц, хранившихся у меня под матрацем, — скорее, никто не нашел.
За день до венчания Марьетта пришла к нам в parlatòrio получить подарки. Сама настоятельница во главе процессии воспитанниц спустилась туда, чтобы поздравить невесту. Я попросила у нее разрешения поцеловать подругу, и она кивнула в знак согласия.
Наши головы сблизились, так что теперь нас разделяла только тонкая филигранная решетка.
— Передай передник Сильвио! — шепнула я ей. — Смотри же, обязательно!
Она сверкнула зелеными глазищами:
— А что же тогда ты подаришь мне, корова ты этакая?
— Вот что! — И я чмокнула ее в щеку.
— Не будь ты девчонкой, я бы в тебя просто влюбилась.
— Ах ты жадюга! — тихо рассмеялась я. — Все тебе мало!
— А я все и заполучу! — хохотнула она в ответ.
После этого моя совесть окончательно успокоилась. Медальон вернется туда, где и должен быть, и в случае нужды Ревекка и Сильвио смогут им воспользоваться. Мои же руки впредь желали только обнимать скрипку, и музыка отныне целиком объяла мое сердце, а большего, я знала, мне и не нужно.
Наши уроки с Бернардиной возобновились вскоре после моего возвращения — к нашему взаимному удивлению — и вначале безмерно тяготили нас обеих. Будучи полноправной скрипачкой в coro, она с трудом выносила необходимость выслушивать наставления от меня — официально не утвержденной, только-только вернувшейся из опалы, вечной ее соперницы. За долгие годы я привыкла воспринимать ее не иначе как злейшую недоброжелательницу из всех figlie, и мне было противно уделять ей столько внимания — особенно потому, что она благодаря моим наставлениям со временем могла превзойти меня в мастерстве.
Полное напряженного внимания общение во время частных уроков одинаково хорошо высвечивает и ученика, и учителя. И чтобы обучение принесло плоды, мне пришлось изучить Бернардину — ее страхи, ее слабости, ее силу. В ходе такого познания моя антипатия к ней понемногу таяла. Я смогла разглядеть в ней такую же одинокую девушку, как я сама, силящуюся найти путь к выживанию в стенах, где любовь — редкая гостья и где каждую обитательницу терзает один и тот же глубоко укоренившийся страх — оказаться, в сущности, недостойной любви, чему лучшее доказательство — само пребывание в приюте.
Настоятельница проявила мудрость, поставив двух заклятых врагинь в столь деликатные взаимоотношения. Иначе я никогда не смогла бы стать Бернардине союзницей.
Несмотря на негодование, с которым она встречала мои советы и помощь, мы обе прекрасно слышали — да тут любой бы услышал, — что по мере наших занятий ее игра приобретает все больше красоты и изящества. Иногда мы с маэстро встречались наедине, и он делился со мной приемами преподавания, которые за всю его наставническую деятельность наиболее оправдали себя.
Раньше я и не подозревала, какое удовлетворение можно получить, просто помогая кому-то играть лучше. Слух меня никогда не подводил, и сейчас он сослужил мне хорошую службу. Тем не менее я изо всех сил старалась не следовать дурным привычкам худших из моих наставниц. Прежде чем высказывать любую критику, я непременно старалась отыскать что-нибудь, достойное похвалы. И вслед за Вивальди, который с детства был моим любимым учителем вне зависимости от его настроений, я всегда ожидала от своих подопечных невероятных успехов.
Вполне возможно, что виной тому отчасти был дух соперничества, но Бернардина играла гораздо лучше, нежели прежде, именно в моем присутствии и под моей опекой. Усовершенствовалась не только ее техника, но она также стала охотнее насыщать исполнение своими истинными чувствами во всей их широте и глубине.
Конечно, она, как и я, взрослела — и потому мне трудно сказать, сколь сильным было мое влияние на нее как на музыканта. Обе мы изведали свою долю радости и страданий, а музыка помогала нам все это выразить. Я обрела и потеряла мать — а Бернардина, незаметно для всех, кроме нее самой, постепенно теряла зрение в единственном здоровом глазу.
Не прошло и полугода после возобновления уроков, как она неожиданно заявилась ко мне вся заплаканная. Лицо ее было в пятнах, зрячий глаз окаймляла краснота. Она заявила мне, что оставляет coro.
Я долго смотрела на нее, подбирая слова для ответа. Понятно было, что ее решение могло быть продиктовано лишь самыми крайними обстоятельствами.
— Если ты все же останешься, cara, то наверняка станешь маэстрой. — Я с трудом подыскивала доводы. — Мне кажется, что жизнь в comun — не для тебя. Ты ведь, как и я, — figlia di coro, твое место здесь.
Бернардина повернулась ко мне зрячим глазом и посмотрела на меня в упор, что означало ее желание увидеть мое лицо.
— Может, так когда-то и было, но совсем скоро мне уже не найдется здесь места.
— Объясни, что ты имеешь в виду.
— Объясни, ты сейчас улыбаешься или нет.
Я сидела за спинетом,78 подставив лицо солнечному свету, льющемуся в окно, на расстоянии протянутой руки от Бернардины. При ее словах я невольно перекрестилась.
— Вот это я еще вижу, — сказала она. — Движения я хорошо различаю. А то, что мельче — выражение лица, ноты на бумаге, — я разбираю все хуже и хуже. А когда освещение слабое, мне и вовсе не удается их читать.
Мы обе замолкли, уставясь на окно. Я вспомнила, как некогда любила разглядывать гондолы и прочие лодки, груженные разнообразными товарами, нарядно одетых пассажиров и мерцающие отражения всего и всех на воде канала. Я попыталась представить, каково это, жить в мире, где все — и всегда — окутано туманом.
— Я пока еще твоя наставница, Бернардина.
— Может, и волшебница в придачу? Иначе как ты собираешься учить меня, если я не вижу нот?
Немало времени я убеждала ее, что она может научиться этому, как я научилась. Солнце садилось, и мы уже пропустили час молитвы, когда я наконец растолковала Бернардине суть способа, изобретенного мной на мыловарне в часы отчаяния. Я объяснила ей, что представляла себе нотную запись и слушала музыку в воображении, тем более без всякой помощи инструмента в руках. Как я научилась тогда составлять целые партитуры; я словно держала их перед мысленным взором — и читала.
Когда я все же убедила ее не бросать пока музыку, а хотя бы попытаться последовать моему методу, начинать упражняться было уже поздновато: отведенное для урока время кончилось. Однако такой перерыв пошел мне даже на пользу: у меня появилось время все как следует обдумать и выработать план.
С тех пор на каждом уроке я обучала Бернардину, проигрывая фразу за фразой ее партию, пока она не переставала нуждаться в нотной записи и отыскивала любое место в произведении не хуже зрячих участниц coro. Потом я применяла такой метод и на занятиях с другими figlie, которые по разным причинам испытывали трудности в чтении партитур. Бернардина, однако, оказалась более всех других одарена в заучивании музыки со слуха.
Конечно, она непоправимо слепла, что сказывалось на всех прочих сторонах ее жизни. Но все мы, за исключением самых подлых натур, сплотились в стремлении поддержать ее: мы провожали ее по коридорам, подавали, если нужно, руку и оберегали от ушибов. Все-таки жизнь в таком многолюдном заведении имеет свои преимущества: мы, figlie di coro, редко бываем в одиночестве. С нами Бернардина была в безопасности — и продолжала совершенствовать музыкальное мастерство.
Потом нас обеих назначили в отборную группу из шести человек — включая и маэстро, — которая должна была играть в конце сентября в Сан Франческо делла Винья — монастыре, совсем недавно служившем приютом Марьетте. Там я сама когда-то сделала свой первый вдох. Это было мое первое выступление за стенами Пьеты со времени концерта в гетто и первый опыт солирования в coro, хотя я до сих пор не была принята в основной состав и уже всерьез сомневалась, что смогу дождаться подобной милости.
Марьетта явилась на торжество вместе с мужем — теперь моим дядей — и родителями моей матери, которые меня старательно не замечали.
Странно я себя чувствовала в том месте, где появилась на свет. Конечно, я не могла его помнить, но меня ни на минуту не покидало чувство, что я здесь уже была. Стены монастырской церкви дышали матушкиным присутствием, перила мраморной балюстрады, казалось, еще хранили тепло ее ладоней, а в пустых помещениях раздавались отзвуки ее голоса. Я отчетливо представляла, как здесь она впервые взглянула на меня, впервые взяла на руки — и теперь я знала с ее собственных слов: она глядела на меня с любовью, она была рада, что я родилась.