Бархатный диктатор (сборник) - Леонид Гроссман

Эта была мысль, давно уже нестерпимо мучившая его, выжитая тяжким личным опытом вечной нехватки средств, рабочей спешки, выпрашивания авансов, мечты о крупном гонораре, который бы открыл ему возможность сразу же отказаться от всей мелкой журнальной работы и создать свои «Мертвые души», своего «Старика Горио» или «Жиль Блаза». О нет, он не скуп (этого порока он не унаследовал от старого скряги – штаб-лекаря), он щедр и будет еще щедрее, но по-своему он деньголюбив. Отвратительна эта медленная система накопления богатства всеми правдами и неправдами, лишениями и отказами, крохоборством и обсчитыванием. Но получить сразу весь капитал для большого, художественного предприятия – о, это другое дело! На это писатель имеет право. Да, если хотите, он понимает прелесть богатства, но только для широких организаторских целей, для финансирования больших творческих планов, для устройства сложных и длительных работ. Для крупных строек нужны большие средства. Он это со всей точностью знал по сметам инженерного департамента.

Желтый процентщик смотрел на него своим пронзительным взглядом.

– Бросьте пустые мечтания, Достоевский: в наш век промышленности, пара, ссудных касс и ассигнаций нечего корпеть над поэмами! Литературный талант превратите в безошибочный источник доходов. В наше время писатель обязан развить в себе деловитость, предприимчивость, крупный расчет, коммерческую инициативу и риск. Чем хиреть над защитою бедных и наживать чахотку в мечтах о будущем социальном мире, научитесь спекулировать, поднимать издательские проекты, устраивать литературные кампании, переводить, редактировать, покупать и перепродавать рукописи. Бальзак и Сю составили себе состояние фельетонами. Нужно писать для газет, нужно ловить темы разговоров и подавать их в живой, острой, шутливой, увлекательной прозе с курьезами и анекдотами, портретами и уличными сценками. Это все должны прочесть, это пишется в один вечер, это может озолотить литератора. А все ваши «Бедные люди» из бедности вас не выведут, можете поверить мне… Да-с.

В глубоком раздумьи сходил Достоевский по ковру парадной лестницы на Средней Мещанской. Обо всем этом сам он не раз уже думал. Да, он признавал особый капитализм – для завоевателей, великих и смелых строителей, для гениальных художников, замысливших великие книги. Еще в детстве, полусознательно его пленяло большое состояние деда Нечаева, тетки Куманиной, этот тучный быт московского купечества, склады с товарами, крупные оборотные суммы, солидные капиталы, которые ведут ко всему, даже к талантливости. Да, да – «деньги тем всего и подлее, что даже таланты дают» (так записалось недавно в дорожной тетради).

Тогда еще он решил испробовать путь Ротшильда, Джона Лоу, Потемкиных и Строгановых. Как раз попалась ему в «Инвалиде» статья о немецких поэтах, умерших с голоду, холоду и в сумасшедшем доме. Лессинг, Шиллер, Моцарт, Бетховен знали жестокую нужду, Ленау помешался, Клейст застрелился. Достоевский был потрясен. Какие имена! Чем мучиться и гибнуть с голоду по тюрьмам и сумасшедшим домам – лучше действовать, предпринимать, пользоваться обстоятельствами, направлять судьбу, добывать богатство. Ловкость, быстрота, сообразительность – и фортуна в твоих руках.

Он затеял тогда продолжать втихомолку начатый другими перевод «Матильды» Эжена Сю. Он помнит беготню по типографам, книгопродавцам, бумажным складам. Помнит, как быстро переводил Жорж Санд, Бальзака, уговорил брата перевести «Дон Карлоса», затевал издание русского Шиллера («Шиллер выкупит все!»), писал драмы в надежде жить театром. Он, конечно, как художник увлекался великими мастерами, но он твердо помнил: Гоголь берет за печатный лист тысячу рублей серебром, а Пушкин продавал один стих по червонцу.

Так брел он по жизни, беспрестанно стремясь подвести под зыбкие, ускользающие, летучие мифы своих видений прочные и точные основы практического расчета, делового оборота, денежного куша, крупного гонорара, которые могли бы позволить ему наконец воздвигнуть огромное здание на вечные времена.

Трактир «Кытай»

Слышали мы от людей чиновных и ученых, что Наполеон был гений. Много русских разумных голов закружилось от этих двух слов.

Я. Бутков

«Петербургские вершины»

Вкрадчиво шуршат шелковые портьеры, весело поблескивает бронза безделушек, со всех стен отсвечивают тугие полотна ландшафтов, и покорно уступают телу чуть звенящие эластические кресла. Это – редакция «Отечественных записок», кабинет Андрея Александровича Краевского.

Группа сотрудников весело и бойко беседует о петербургских событиях. Густой бас редактора покрывает все голоса. Итальянская опера – Лаблаш, Тамбурини, Тамберлик. Кто-то сравнивает Рубини в «Лючии» с Мочаловым. Лотерея-аллегри в Пассаже. Новый ночной ресторан на островах. Дополнение цензурного устава тремя статьями о ежемесячных сочинениях. Смех, анекдоты, речитатив из «Нормы». Семейственность, непринужденность, ласковость речей и взглядов – Краевский, кулак и гостинодворец, щеголяет радушием своих редакционных нравов.

Чуть-чуть в стороне, молчаливо и смущенно сидит на краешке кресла, неловко поджав под себя ноги, незнакомый человек в черном поношенном сюртуке на порыжевших пуговицах и в мутных бесформенных сапогах. Крупная голова с резко выдающимися скулами, рыхлыми чертами и угрюмым выражением, но умными и кроткими глазами.

Это – саратовский мещанин, самоучка, добравшийся пешком до столицы, обитатель углов и подающий большие надежды литератор Яков Петрович Бутков.

– Представьте, – рассказывал на расспросы Достоевского Панаев, уйдя с ним в соседнюю комнату, – добрел пешком до Питера. Написал свои первые столичные впечатления – неопытно, а свежо, неожиданно, выразительно, метко, сейчас же напечатали. Успех, гонорар, ну, конечно, как водится, нищенский, а все же заработок, возможности в будущем. Тут как на беду рекрутский набор. Буткову – по званию и семейному положению – идти в солдаты. И вот наш предприимчивый и находчивый Андрей Александрович оказывает великодушие: покупает своему сотруднику рекрутскую квитанцию. Благодетель! Ну, разумеется, тут же условие: всю сумму Бутков обязуется вернуть в такой-то срок вычетами из своего гонорара за статьи в «Отечественных записках». Ход-то какой! И благородно, и превыгодная сделка: законтрактован нужнейший сотрудник, – физиология-то в Моде, а кто лучше Буткова знает углы и подвалы со всеми их обитателями?

– Что ж он так робок?

– Как-то сознался мне: «Начальство… Литературные генералы… Я ведь кабальный…»

Достоевского сильно заинтересовала эта фигура сочинителя-бедняка. Подошел, разговорился. Вскоре он сблизился с ним. Тот понемногу перестал робеть и стал откровенен.

Достоевский водил его обедать в «Отель де-Франс». Но Бутков чувствовал себя там смущенным и растерянным. «Я в эти кулинарные храмы не люблю ходить, – сознался он как-то, – литературные генералы здесь устрицы глотают да английский эль пьют…» И он повел Достоевского на Большую Подьяческую. – «Вот тут маленькое заведеньице попроще. Внизу в катакомбах православная пирожная лавочка – чай китайский и казалетовское пиво. И дешево и привольно-с…»

У входа в подвал красовалась вывеска с аршинными буквами: Кытай. Особой, пестрой, изломанной, условной техникой петербургских вывесочных живописцев были выведены ярко и угловато графинчики, чайник в разводах, огромный, словно наклеенный и падающий бильярд, а над ним два человеческих автомата, как бы составленных сплошь из геометрических фигур: окружности голов были приставлены прямо к ромбам плеч, а от трапеций корпусов пересечением прямых проведены щеголеватые шарниры конечностей, с совершенно немыслимым скрещением двух бесконечных киёв. Эта вывеска чем-то понравилась ему.

Они спустились по выщербленным ступеням в душную пирожную. Буфетчик в потертой атласной жилетке устраивал на стойке селедку и огурцы. Под визг охрипшего органа какой-то мрачный субъект в сибирке, с длиннейшими усами польского магната, постукивая кружкой, бессмысленно тянул с пьяной амбицией куплет о «миленьких девицах» с нелепым припевом: «Клянусь, как честный офицер!..»

Это было тупо и пошло до невозможности. Но эта именно предельная нелепость чем-то и прельщала его. В ней была своя характерность, как-то криво, несуразно, но выразительно, по-новому отражавшая свирепую дикость жизни, плеснувшей в эту преисподнюю. Ему хотелось запомнить эту безобразную строфу, чтоб оживить ее когда-нибудь в очерках подпольного Петербурга. Ему нравилась эта пьяная нескладица, как и ломаные контуры вывески «Кытая». «Быть может, это потому, что в стихах я ничего не смыслю. Брат Миша, кажется, прав! А может быть, здесь – кто знает? – предчувствия какого-то нового искусства, неожиданные сочетания линий…» Ему мерещились трапеции и ромбы бильярдных игроков с уличной живописи, прельстившие его смелым геометризмом всего построения: «Ведь тайна нарождения новых художественных образований неисповедима…»