Том 4. Четвертая и пятая книги рассказов - Михаил Алексеевич Кузмин

наступило то время, когда Петербург моему другу казался влюбленною Вероною. В один из таких вечеров, когда мне не нужно было никуда идти и не хотелось работать, я читал старинное путешествие по Италии, и невольно думал о своем друге, неумеренная чувствительность которого подтолкнула его на такие странные и неожиданные поступки. Как будто в ответ на мои мысли раздался звонок, и мое неудовольствие на то, что меня отрывают от моего несколько меланхолического покоя, быстро заменилось удивлением И радостью, когда я в позднем госте узнал того же Олега. Против обыкновения, он, поздоровавшись, не сообщил мне никакой сногсшибательной новости, а наоборот, сел молча, слушая мои вялые и осторожные вопросы. Спросить прямо, – что случилось? – я не решался и рискнул только узнать, как он совершил путешествие, на которое возлагал столько надежд.

– Да, да, – заговорил он быстро, – ты, конечно, понимаешь, что я для того и приехал к тебе, чтобы всё рассказать. Я всегда тебе что-нибудь сообщаю, так как-то само выходит. Я именно затем пришел, чтобы рассказать тебе о моем путешествии. Ах, это путешествие! Не в нём, конечно, суть, а в том что со мной случилось и что меня привело обратно Тебе ведь не нужно описывать, какое впечатление произвел на меня Египет, потому что все описания кажутся неверными и выдуманными…

Я жил сначала, как живут сотни туристов; вероятно, больше всего я походил на этнографа, но мало-помалу я стал чувствовать себя местным жителем. Меня не тяготили условности, от которых я бежал. Конечно, если живут хотя бы два человека вместе, уже являются условности и отсутствие свободы, и это называется общественностью, но тамошние обычаи, хотя и тронутые налетом Европы, имеют какую-то детскую примитивность и священное древнейшее происхождение. Наконец, я нашел и то, чего искал главным образом. Я хотел полюбить, и потому полюбил. У неё не было поэтического прозвища и, будучи христианкой, она звалась Маланьей. Но она была не так черна, как можно было предположить по её имени. Опять-таки, вопреки всем романическим фикциям, она не была ни танцовщицей, ни барабанщицей в кабаке. Она была простой деревенской девушкой. Я не настолько еще сделался местным жителем, чтобы уметь различать деревенских арабов от городских; очень богатых можно было бы еще определить, потому что у них в домах стоят механические пианино и висят олеографии, изображающие французского президента и русских генералов турецкой войны. Я не мог жениться на Маланье, но взял ее в дом, откупившись, как любовницу.

Она была христианкой, и наши отношения никого не возмущали. Я сам сделался простым и страстным ребенком и, казалось, всегда наши желания и мысли совпадали. Я полюбил невинные развлечения, её песни из трех-четырех нот, игру в шашки, кокетство и долгие, любовные ночи. Я научился понимать её язык, и она с трудом выучила две-три русских фразы. Казалось, я был совершенно гарантирован, что в тех немногочисленных нотах, из которых состояла наша песня, наша жизнь не будет фальшивой, или хотя бы издали напоминающей те звуки, от которых я уехал. Конечно, этого чувства я не пытался ей объяснить, хотя мне и очень хотелось в самых простых доступных словах высказать ей это. Однажды, после долгой прогулки, мы, возвратившись домой, вышли на крышу, где расставленные в горшках и кадушках растения производили вид небольшого сада. Дом выходил на восток и потому, не видя заката, мы могли только наблюдать, как всё более лиловым, почти фосфоричным делалась противоположная часть неба. Я обнял свою подругу и начал ей говорить, что никогда я ее так не любил, как в эту минуту. Я потому тебя особенно люблю, что ты – дитя, ты будто сейчас родилась на свет и вместе с тем будто всегда существовала. Всё, что ты делаешь, ты делаешь не потому, что так предписывают какие-либо правила или твой спящий ум, а потому, что тебе это диктует сердце, которое умеет только любить…

Я долго еще говорил, и Маланья слушала меня, крепко прижавшись и иногда целуя мое плечо. Наконец, она немного поднялась, обняла меня и, поцеловав, сказала: «Завтра будет хорошая погода».

Напрасные удачи

Юр. Юркуну.

I.

Сегодня всё, казалось, сошло с ума: и солнце, и ветер, и улицы, и прохожие. После тусклой дождливой недели вдруг разорвалось ясное небо, ветер хлопал окнами и дверьми, будто опрометью сбегал с чердака; перья на шляпах трепались, витрины блестели; в них отражались облака и птицы так, что иногда было трудно сообразить, где небо, где окна, – словно качельное колесо, что на венском Пратере, завертелось от этого ветра. И прохожие и проезжие оказывались зараз в разных местах, автомобили пели, как старинные почтовые рожки, медные солдаты шли с музыкой, и хвосты лошадей раздувались фонтанами.

Был праздник, на верху хлопали флаги и настоящие фонтаны в скверах, качаемые ветром, обливали гуляющих. Река, еще не привыкшая быть без льда, рябила холодную, тяжелую поверхность ровными, тёмно-синими и белыми кусочками.

Виктор вскочил, подошел к окну и воскликнул:

– Ура! мое желание исполнилось. Я уже две недели ждал этого дня и вот он наступил.

Он хотел было уже позвонить одеваться, но вспомнил, что его родственники уехали и он один в квартире, где мебель стояла в чехлах, а плохие картины закрыты марлей. Часы остановились, но на углу большого стола в столовой стоял кофейник со стаканом и булка с маслом, принесенная женой швейцара, что означало время после десяти.

Виктор, действительно, ждал такого дня и возлагал на него большие надежды. Он уже две недели тому назад получил обещание от Елизаветы Петровны, что в первый ясный день она поедет с ним на пароходе вверх по Неве, или куда-нибудь за город железной дорогой, вообще, долго пробудет с ним и эта мысль, это ожидание устраивало у него в сердце такую же радостную карусель, какую он наблюдал сейчас из окна. Ах! он любил Елизавету Петровну почти так же, как книги и свои фантазии; может быть, главным образом он любил эту девушку именно за то, что она не мешала и не противоречила прочитанным романам и собственным мечтам Виктора.

На будущее он планов не строил, но не боялся его, приученный к удачам. Действительно, его преследовало счастье. Хотя бы с этим днем: он так его ждал – и вот он наступил. Положим, он наступил после двух недель дождя, но не всё ли равно, раз в конце концов он всё-таки наступил Виктор едва мог дождаться одиннадцати часов, когда можно было заехать