Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

— Раньше здесь жила еврейская интеллигенция — очень-очень давно, — сказал я Юнис в лифте. — Наверное, потому Джоши здесь и поселился. Из ностальгии.

— Это кто? — спросила она.

— Кто?

— Еврейская интеллигенция.

— Ну, евреи, которые много думали про жизнь, а потом писали книжки. Лайонел Триллинг[74], например.

— Они основали этот бессмертный бизнес твоего босса?

Я готов был расцеловать ее в холодные напомаженные губы.

— В некотором смысле, — сказал я. — Они родились в бедных семьях, много всего перенесли и насчет смерти иллюзий не питали.

— Видишь, вот поэтому я и не хотела ехать, — сказала Юнис. — Я ничего такого не знаю.

Двери старомодного лифта симфонически открылись. Мускулистый юноша в футболке и джинсах выволакивал из квартиры Джоши тяжелый мешок с мусором — лица юноши не видно, в бритой голове отражается тусклый свет типичных местных интерьеров. Двоюродный брат, если правильно помню. Джерри, кажется, или Лэрри из Нью-Джерси. Он уже оборачивался, и я протянул руку.

— Ленни Абрамов, — сказал я. — Мы, по-моему, встречались на Хануку у вашего отца в Мемаронеке.

— Резус? — спросил он. Знакомая щеточка усов приветственно дернулась. Это не двоюродный из Мэтэвэна. Это дехронификация в действии. Передо мной стоял сам Джоши Голдманн, чье тело, спасибо обратной инженерии, реверсировалось в клубок сухожилий и движения только вперед.

— Господи боже, — сказал я. — Кто-то зачастил к Индейцам. То-то я тебя всю неделю в конторе не видел.

Но обновленный Джоши больше не замечал меня. Он дышал тяжело и размеренно. Его рот приоткрылся.

— Приветик, — сказали его губы.

— Здравствуйте, — сказала Юнис. — Ленни, — начала она.

— Ленни, — рассеянно повторил Джоши. — Простите. Я…

— Юнис.

— Джоши. Входите. Прошу. — Когда она входила, он оглядел ее, впился взглядом в слегка загорелые плечи под бретельками вечернего платья, затем посмотрел на меня с онемелым пониманием. Юность. Якобы свободный поток энергии. Красота без нанотехнологий. Если б он только знал, как она несчастна.

Мы вошли в гостиную — скромную, как и вся квартира. Синие бархатные диваны «ар деко». Плакаты молодости — фантастические фильмы, гривастые актрисы, актеры с лепными подбородками — в консервативных дубовых рамках: мол, прошли проверку временем и оказались если не шедеврами, то по крайней мере важными артефактами. Одни названия чего стоят. «Зеленый сойлент». «Побег Логана»[75]. Вот они, истоки Джоши. Антиутопическое богатое среднеклассовое детство в нескольких элитных американских пригородах. Полное погружение в «Научно-фантастический журнал Айзека Азимова»[76]. Двенадцатилетний пацан впервые постигает бессмертие, ибо подлинный предмет научной фантастики — смерть, а не жизнь. Конец всего. Абсолютность конца. Любовь к себе. Нежелание умирать. Желание жить, хоть и неясно зачем. В изумлении смотришь в ночное небо, в черную вечность космоса. Ненавидишь родителей. Жаждешь их любви. И уже в тревоге ощущаешь, как проходит время, потрясенно воешь в ванной от горя по покойному шпицу (он был первым последователем Джоши, единственным лучшим другом и умер от рака на газоне в Чеви-Чейзе).

Юнис густо краснела посреди гостиной, и кровь волнами приливала к ее щекам. Я сделал нечто такое, чего сам от себя не ожидал. Я нарушил этикет, подошел к ней и поцеловал в ухо. Отчего-то мне хотелось, чтобы Джоши понял, как сильно я ее люблю, понял, что корень этой любви — не только в молодости (вероятно, единственном, что интересовало в Юнис его самого). Два человека, составляющие мою вселенную, смущенно от меня отвернулись.

— Я так рад, — пробормотал Джоши. — Я так рад наконец-то с тобой познакомиться. Блин. Ленни столько о тебе говорит.

— Ленни вообще говорит много, — удачно пошутила Юнис.

Я обхватил ее за плечи и почувствовал, как она дышит. Джоши выпрямился, и я увидел его мышечный тонус, глубоко прошитую сосудами реальность его будущего тела — микроскопические машины зарывались в него, исправляли ошибки, перенаправляли, перенастраивали, переустанавливали одометры в каждой клетке, и он излучал скороспелый детский свет. Из нас троих один я активно умирал.

— Ну ладненько, давайте-ка займемся винной вкусняшкой, — сказал Джоши. Засмеялся — на редкость фальшиво — и убежал на свой изобильный камбуз.

— Я его никогда таким не видел, — сказал я Юнис.

— Он на тебя похож, — ответила она. — Большой ботан. — Я улыбнулся, радуясь, что она понимает нашу с ним общность. Из нас троих получилась бы семья, мелькнуло у меня в голове, хотя моя роль в ней неясна. Юнис смахнула волосы с моего лба, разгоревшись лицом от сосредоточенности, мазнула блеском по моим потрескавшимся губам. Одернула мне летнюю рубашку, чтобы лучше сидела под легким кашемировым пуловером. — Сделай вот так, — сказала она и потрясла руками. — А теперь одерни рукава.

Джоши вернулся и вручил ей бокал вина; мне пурпурный аромат достался в кружке.

— Прости за кружку, Ленни, — сказал Джоши. — Мою уборщицу задержали на КПП ДВА на УМ.

— Где-где? — переспросил я.

— На Уильямсбергском мосту, — пояснила Юнис. Они с Джоши закатили глаза и засмеялись — да, аббревиатуры мне по-прежнему не даются. — У вас очень красивая квартира, — сказала Юнис. — Эти плакаты, наверное, миллиарды стоят. Такое старое все.

— Включая хозяина, — сказал Джоши.

— Нет, — ответила она. — Вы отлично выглядите.

— Да и ты тоже.

Я лишний раз одернул рукава.

— Давайте я вам тут все покажу, — сказал Джоши. — Моя специальность — двухминутные экскурсии.

Мы зашли в его захламленный «творческий кабинет». Юнис уже почти допила вино и теперь изобретала способ стереть пурпур с губ посредством пальца и прозрачного зеленого желе из тюбика.

— Это кадр из моего моноспектакля, — сказал Джоши. На Изображении в рамке он был в арестантской робе, а на шее у него висело огромное чучело альбатроса. Сейчас он выглядел на тридцать лет моложе, а Изображению лет десять, не меньше. Сбросил четыре десятка. Полжизни исчезло.

— Пьеса называлась «Материнские грехи»[77], — подсказал я. — Очень смешная, очень глубокая.

— На Бродвее ставилась? — спросила Юнис.

Джоши засмеялся.

— Ага, как же, — сказал он. — Дальше этого мерзотного клуба в Деревне не прошла. Но мне плевать было на успех. Креативность, работа с сознанием — вот мой рецепт долголетия. Перестанешь думать, перестанешь задавать вопросы — подохнешь. Легче легкого. — Он потупился, видимо, сообразив, что это выступление продавца, а не вождя. При Юнис он нервничал — сразу видно. У нас в «Постжизненных услугах» нет недостатка в привлекательных женщинах, но от их повальной самоуверенности они все на одно лицо. Кроме того, Джоши всегда говорил, что пока бессмертие не «обеспечено железно», у него нет времени на романы.

— Это вы сами нарисовали? — спросила Юнис, показывая на акварель: на рисунке безымянная сила разрывала натрое обнаженную старуху, обвислые груди летели в разные стороны, и удерживал фигуру только темный холмик лобка.

— Очень красиво, — сказал я. — Просто Эгон Шиле[78].

— Это называется «Клеточный распад», — сказал Джоши. — Я нарисовал штук двадцать вариантов, и все совершенно одинаковые.

— Она немножко напоминает вас, — сказала Юнис. — Мне нравятся тени под глазами.

— Ну в общем… — сказал Джоши и застенчиво скрипнул горлом. Мне всегда было неловко смотреть на портреты его матери, как будто я зашел в ванную и застал собственную мать, когда она поднимала свою усталую корму со стульчака. — А ты рисуешь?

Юнис закашлялась. Появилась Улыбка Великого Смущения, и стыд высветил ее веснушки четким рельефом.

— Я училась, — еле выдохнула она. — В Элдербёрде. Курс рисования. Ничего особенного. Я не умею.

— Я не знал, — сказал я. — Что ты училась рисовать.

— Это потому что ты никогда меня не слушаешь, обормотина, — прошептала она.

— Я бы посмотрел на твои рисунки, — сказал Джоши. — Я скучаю по живописи. Она меня очень успокаивала. Можем собраться как-нибудь и вместе поучиться.

— Или можешь пойти на курсы в Парсонс, — предложил я Юнис. Я представил, как они вдвоем, живая и бессмертный, вместе создают что-то, Изображение, «произведение искусства», как раньше выражались, — и мне тотчас стало жалко себя. Ах, если б у меня была склонность к карандашу и краскам. Почему я обречен страдать от этой древнееврейской словесной болезни?

— Пожалуй, мы оба можем пойти на курсы в Парсонс, — сказал ей Джоши. — Ну, типа, вместе.

— Но у кого есть время? — рискнул я.

Мы вернулись в гостиную, где Джоши и Юнис опустились на уютный изогнутый диван, а я примостился напротив на кожаной оттоманке.