Дети века - Юзеф Крашевский

— Бога ради, Богунь, дай мне пару лошадей в город.

— К чему такая поспешность?

— А что мне здесь делать?

— С бароном…

— Мы уже переговорили, — отвечал Валек, — мне надобно возвращаться. Пожалуйста, дай пару лошадей.

— Дам четверню и прикажу заложить коляску, — сказал Богунь, засмеявшись, — надобно, чтоб ты заранее привыкал ездить в парадном экипаже.

— Эх, перестань, я не люблю шуток! Пару лошадей и бричку.

— А обед?

— Благодарю! Позволь мне уехать.

— Понимаю, сердце твое требует уединения, и не буду препятствовать, притом же знаю, что вы с Скальским недолюбливаете друг друга. Поезжай, когда хочешь.

И он подозвал проходившего парня.

— Стефек! В миг запрячь пару пегих лошадей в нейтычанку! Ты и поедешь, только смотри, не замори лошадок!

Лузинский едва успел собраться и выйти к конюшне, как уже нейтычанка была готова. Он тут же сел в нее, а парень оглянулся и пустился за ворота.

Около полудня Валек подъезжал уже к городской плотине. Выйдя из экипажа и дав кучеру на пиво, он пошел пешком, чтобы не обратить на себя внимания, и направился к гостинице "Розы".

IV

Несмотря на таинственный выезд Лузинского из города, отсутствие его, однако же, не прошло незамеченным. В небольшом городке малейшая сплетня обращает внимание и служит хорошей поживой на голодные зубы.

Более всех была раздосадована этим непонятным отъездом пани Поз, и от этого у нее усилился флюс и дурное расположение духа. Было в характере этой несчастной женщины, что всем людским действиям она приписывала единственный повод и двигатель — любовь и интригу. В ее глазах не избавляли от этих подозрений ни возраст, ни положение, ни супружеский союз, ни даже духовный сан. Едва только замечала в ком-нибудь что-либо необъяснимое, тотчас же заподозревала тайную любовь. Для нее весь мир обращался на этой единственной оси.

Немудрено, что Валек сильно был заподозрен ей в какой-то связи, а так как был в продолжительном отсутствии из гостиницы, то она и не могла простить его. Приняла его очень холодно и почти с таким видом, который как бы говорил, что Лузинскому не мешало бы искать другой квартиры.

Этим расположением хозяйки ловко сумел воспользоваться приказчик пан Игнатий, которому Валек был очень не понутру, и шепнул хозяйке, что комната наверху может понадобиться, а если б Валек был мало-мальски порядочным, то благодетель не выгнал бы его из дому.

Все слуги дали почувствовать Валеку, что хозяйка их на него гневалась, обходились с ним пренебрежительно, а когда он потребовал обедать, то приказчик приказал Ганке прислуживать, но сам не шевельнулся с места.

Валек, однако же, казалось, не слышал, не видел и не понимал, что делалось вокруг.

— С ним что-то делается, — шепнула Ганка, обладавшая проницательным взором, — наверное, ему не повезло. Сидит нахмурившись. Ну, и поделом ему, пусть не ухаживает за девушками.

Пани Поз хоть и притворялась, что ничего не видит, однако же издали наблюдала за несчастливцем; сердце ее смягчилось, и она приказала просить Лузинского в свою комнату пить кофе.

Когда Ганка объявила ему эту амнистию, он встал и пошел весьма равнодушно.

— Где это вы были так долго? — спросила пани Поз.

— В деревне, — прямо отвечал Лузинский.

— В деревне? У кого?

— У моего приятеля, в Божьей Вольке.

— Гм, гм! — произнесла вдовушка, покачав головой. — А воротились пешком?

— Лошадей отправил от плотины, — отвечал Валек. — А вы что думали?

— Что ж мне думать! Какое мне дело до этого! — с некоторой досадой сказала пани Поз. — Желая вам добра, конечно, я беспокоилась.

— Очень вам благодарен.

— Здесь также справлялись о вас, — прибавила вдова.

— Обо мне? Кто?

— Тот незнакомый господин, что, говорят, купил аптеку.

— Был здесь?

— Мимоходом спрашивал Игнатия, а Игнатий сказал, что не знаем, куда вы отправились.

— Очень признателен вам, что сообщили мне это, пойду поблагодарю его за заботливость, — сказал Лузинский, вставая.

Вдове положительно не понравилась эта поспешность, с какой молодой человек, допущенный в ее комнату, и который должен был бы уметь ценить подобную благосклонность, — немедленно хотел после кофе покинуть это тихое убежище. Валек поклонился и вышел.

Мы не беремся описывать чувства, какие волновали пани Поз; она горько упрекала себя за снисхождение и доброту, но питала слабость к этому сироте.

Между тем Лузинский поспешил к доктору Вальтеру, хотя и сам не знал, по какому поводу. Хотел рассеяться, думал, что старый чудак поможет ему советом. Он не думал ему признаваться, но в общем разговоре можно было кое-что намекнуть, как бы о третьем лице.

Он, однако же, не дошел до Вальтера, а встретился с ним на дороге.

— А, вы возвратились! — сказал старик, всматриваясь в него с беспокойством.

— Только что возвратился. Мне сказывали, что вы были так добры и спрашивали обо мне. Не могу ли чем-нибудь быть полезен?

— О нет! Я хотел только спросить о… Скальских, но это не к спеху. Далеко вы были?

Валек покраснел.

— Ездил к приятелю в Божью Вольку.

Молча Вальтер измерял его взором. Здесь надо прибавить, что неосмотрительный Лузинский, который спрятал было кольцо, подаренное ему графиней Изой, по выезде из Божьей Вольки опять надел его себе на палец, а так как он не всегда имел привычку носить перчатки, то Вальтер и заметил новое украшение. Этого довольно было для проницательного человека; он устремил взор на Лузинского, побледнел, сжал губы; у него блеснули глаза, но в миг он принял прежнее выражение.

— Вы вышли на прогулку? — спросил он равнодушно.

— Шел к вам.

— В таком случае пойдем ко мне.

Они шли молча. Доктор был задумчив и грустен.

— Что же, весело было в деревне? — спросил он.

— Да, но я не люблю шумных сборищ, и потому возвратился.

— Значит, в Божьей Вольке шумно?

— Она известна в этом отношении.

— Это, кажется, недалеко от Турова? — спросил Вальтер, устремив взор на собеседника.

— Граничит с Туровым.

— Так, припоминаю, граничит, я бывал в той местности. Видели кого-нибудь из Турова?

Валек не хотел лгать, но и не располагал признаваться, а потому кивнул молча головой.

— Странных вещей я наслушался здесь об этом Турове и от доктора Милиуса, и от других, — сказал Вальтер. — Странное, несчастное семейство.

— Правда, — проговорил Лузинский.

— Есть что-то фатальное для иных домов и семейств: из поколения в поколение переходит наследство несчастий, грехов, заблуждений, пока наконец какая-нибудь случайность совсем разрушит развалины.

— Относительно Туровских, по моему мнению, дело еще может поправиться. Графский сын, конечно, не подает надежды на возрождение, но есть две дочери от первого брака.

— Знаю, знаю всю эту историю, — прервал Вальтер, — две немолодые уже панны, которых всю жизнь питали желчью, уксусом, полынью, мучили, притесняли до того, что, вероятно, превратили их в самые несчастные существа, которым свет представляется адом или лужей. Есть товарищи мои, доктора, — продолжал Вальтер, — которые делают опыты над животными, кормят их полгода какой-нибудь нездоровой пищей, чтоб потом умертвить, убедиться, какое она произвела в этих несчастных существах опустошение. Панны эти напоминают мне кроликов, к корму которых примешивали индиго, для того чтоб кости их сделались голубыми. Что они будут делать, вскормленные ненавистью, изнывшие в неволе, когда смерть отца разобьет эти оковы?

Вальтер горько улыбнулся.

— Но, — прибавил он, — я не завидую тем счастливцам, которым бедные эти существа достанутся в подруги жизни…

— Но, позвольте, — прервал с неудовольствием Валек, — ведь неизвестно, как индиго отзывается на кроликах; а ежели притеснение и несправедливость не улучшают человека, но делают его более снисходительным, более склонным к любви?

— Напротив, молодой человек, мы очень хорошо знаем, какое действие производит краска, и как влияет подобное воспитание. И я заранее сожалею о судьбе людей, которые женятся на графинях Туровских, а в особенности, если последние выберут людей не из своей сферы.

Разговор начинал быть занимательным и вместе раздражительным. Лузинский замолчал, Вальтер продолжал с горячностью:

— Да, это пролог трагедии; там не может быть ни счастья, ни спокойствия. Если б даже панны иначе были воспитаны, то есть одно правило, которое мало допускает исключений. Счастья нужно искать в своей сфере, а никогда ни выше, ни ниже. Человек исполняется минутной страстью, кажущейся симпатией, но жизнь неумолима, долга и совсем не так проста, как кажется. Есть в ней усложнения, вопросы, узлы, при которых выходят наружу и вызывают на борьбу различие понятий, характеров, привычек. Борьба эта непременно отравит жизнь. Необходимо быть чрезмерно дерзким, чтоб броситься в водоворот, в котором прежде погибло уже столько пловцов.