Одна жизнь — два мира - Нина Алексеева

Хотя экзамен прошел, кажется, нормально, я все-таки чувствовала, что у меня нет никаких преимуществ перед москвичами.

Когда меня попросили зайти в кабинет, где заседала апелляционная комиссия, я почти была уверена — это все. Откажут.

За столом сидели пожилые, солидные профессора, человек пять.

Первым долгом они попросили меня перевести им мои «документы» с украинского на русский. Я была удивлена, я думала, что им украинский язык так же понятен, как мне русский. Задали несколько незначительных вопросов, и после долгой паузы председатель апелляционной комиссии обратился ко мне:

— Вы знаете, что мы не можем обеспечить всех студентов стипендиями и общежитиями.

Но я не просила стипендию и общежитие.

— Да, слышала, — с глубокой грустью ответила я.

И вдруг он спросил:

— А вы можете дать нам расписку, что вы не нуждаетесь в стипендии и общежитии?

Я просто остолбенела — в моем положении давать такие расписки?

Я была уверена, что каждый сидевший здесь считал, что я, конечно, откажусь. Я могла ожидать всего, чего угодно, но мне даже в голову не приходило, что могут предложить такое в том жутком положении, в котором я находилась — без денег, не зная вообще, куда я пойду ночевать, выйдя отсюда. Родители мои, я знала, не могут мне помочь.

И я вдруг ответила, не то со злости, не то от отчаяния.

— Да могу!

И на предложенном мне клочке бумаги написала: «Прошу принять меня в институт без предоставления стипендии и общежития».

«Значит, это еще один способ отказать», — твердо решила я.

Вышли мы все из этого здания веселой гурьбой, ребята шутили, смеялись, поздравляли друг друга. «Чему они радуются?» — удивлялась я. Это все, в основном, были москвичи, условия приема их не угнетали, и никто-никто из них не догадывался, что творилось у меня на душе. Но жребий был брошен. «А если примут? О, если только примут, моя борьба за тяжелую, самостоятельную, полную неожиданных превратностей и лишений жизнь только начнется. Ну, а если не примут?»

Итак, мне надо было ожидать решения апелляционной комиссии.

Распрощавшись с этой гурьбой веселых ребят, я шла не знаю куда. Что же я буду делать дальше? Если откажут, будет обидно, больно. Надо будет сразу же решать, в какой другой институт я подам заявление, ведь я приехала учиться и хоть, как говорят, «кровь из носа», буду (о возвращении домой в Геническ мне не хотелось даже думать).

А если произойдет чудо, и меня примут, что же я буду делать тогда??? Ведь это все равно, что повесить меня без веревки. Куда я денусь? Разве смогу я даже одну неделю прожить без общежития и стипендии? И я сама же лишила себя этой возможности. Зачем же я дала такую расписку?

Тетушки «из бывших»

С такими невеселыми мыслями я пришла в общежитие, где было не «восемь девок — один я», а восемь парней — одна я. Все ухаживали за мной, но ни один меня даже пальцем не тронул.

Когда я вошла, все закричали: «Танцуй, тебе письмо».

Письмо было от мамы. В мамином письме какая-то знакомая мамы просила меня зайти к какой-то Кити Юрьевой, которая живет у своей тетушки из «бывших». По существу, мы все тогда были еще «бывшие», но это было подчеркнуто, поэтому ребята сразу решили, что это была не просто обычная тетушка, а какая-то в прошлом либо графиня, либо княгиня. Нужно передать ей, что ее Юрочка уже здоров и ходит в детский садик. Моя мама была директором этого детского садика.

Я прочла всем письмо вслух. Первым отозвался красавец грузин, Вано.

— Можно пайти на княгиня русский посмотрэть. Я видал только князь грузинский — одын баран — одын князь (я поняла это так, что все грузинские князья такие бедные, что, имея одну овцу, он уже чувствует себя князем), русский князь я не видал, — он говорил с «балшим» грузинским акцентом.

Я пошла. Жила она недалеко, на Пятницкой улице.

Вошла во двор — грязь непролазная, не двор, а сплошная лужа. На маленьком островочке в виде летней клумбы носился чумазый, лет шести, мальчишка.

— Ты не знаешь, — называю фамилию, — как их найти?

— Знаю, вон иди по-над домом, до того угла, — указал он в правую сторону дома.

Пошла я «по-над домом» и остановилась перед сплошным озером воды, доходящим до самой двери, спускающейся куда-то в подвал.

— Здесь что ли? — спрашиваю опять.

— Да ты, тетенька, не бойся, прыгай вниз, там направо, — командует он.

Прыгнула и спустилась. Темно, сыро — прошла по темному коридору и уткнулась в черное отверстие кухни в конце коридора.

Сразу в этой темноте трудно было что-либо различить. На потолке шоколадного цвета за проволочной сеткой тускло мерцала электрическая лампочка. Две женщины стояли спиной друг к другу и любезно переругивались:

— Не успею войти в комнату, как вечно крышка моей кастрюли хлопает, кто заглядывает в чужие кастрюли?

— Да что вы, господь с вами, я стою одна здесь, никто не заходил, вам просто показалось.

— Хорошее — «показалось», а намедни мясо исчезло у меня из супа — это тоже показалось?

Я прервала «идиллию» вопросом, как попасть к таким-то.

Агрессивная сторона указала на дверь и продолжала:

— Если бы мне попался тот, кто это делает, я бы горячую кастрюлю на голову ему вылила, не пожалела бы супа.

В этой проходной черной, закопченной кухоньке стояло несколько тесно прижатых друг к другу столов, загроможденных посудой. И даже она показалась мне уютной, и я даже подумала: и здесь бы я могла ночевать, если бы мне разрешили вон в тот угол втиснуть раскладушку.

Но в это время кто-то очень приятным голосом крикнул «войдите».

Я вошла в комнату, пропахшую сыростью и нафталином. Окон в ней не было, она освещалась очень красивой хрустальной люстрой, свисавшей над столом.

В комнате были две женщины, очень молодые, но ярко противоположные по внешности. Я спросила Кити, ко мне подошла чудесная блондинка, я отдала ей письмо, и пока она его читала, я разглядывала обстановку.

Вся комната была заставлена, как антикварный магазин, старинной тяжелой мебелью. Огромный буфет с великолепной резьбой из черного дерева. Дамский письменный стол розового дерева. В углу кровать из карельской березы, роскошные хрустальные вазы на полках и масса старинных фарфоровых безделушек, запыленных и засиженных мухами.

И среди обломков этой «богатой старины» в светлом платье, с красной косынкой на плечах сидела на кровати, высоко закинув ногу на ногу, красавица-брюнетка Серафима.

Кити кончила читать письмо, на глазах у нее были слезы.

— Ты извини нас Сима, пойдемте, Нина ко мне.