Воспоминания кавказского офицера - Федор Торнау

У Сефер-бея мы прожили четыре дня, как водится в подобном случае, лежа на подушках и принимаясь несколько раз в день за баранину, кур, просо, молоко и фрукты, которыми нас угощали с избытком, соответственно высокому значению редких гостей. С утра до вечера нас окружали знакомые Тембулата. Я с ними прохаживался по окрестностям, обедал, разговаривал знаками с примесью нескольких татарских слов и так хорошо вел свои дела, что никому из них и в голову не приходило, что между ними русский под черкескою Гассана-абрека. В Медовее только все Маршании и некоторые второстепенные дворянские фамилии исповедуют магометанскую веру; простой народ склоняется к язычеству и, не имея определенных верований, в случае беды обращает свои молитвы к некоторым скалам и к святым деревьям, и к шайтану питает непреодолимый детский страх. Женщин медовеевцы не имеют обыкновения скрывать. Дочь Сефер-бея, прехорошенькая двенадцатилетняя девочка, проводила с нами весь день, и я не мог довольно налюбоваться ловкости и грациозности, с которою она, подобно белке, взбиралась на самые высокие деревья, рвала фрукты или, резвясь, прыгала с одного дерева на другое, не нарушая нисколько женской стыдливости, защищенной неизбежною принадлежностью ее восточного костюма. Погода была прекрасная, и все в Ачипсоу дышало миром и спокойствием. Медовеевцы действительно пользовались этими благами, мало известными в других частях Кавказа, благодаря неприступному месту, которое они занимали; но зато они сами нередко отнимали у других покой, спускаясь к морю в Абхазию и на северную сторону гор грабить каждого встречного. Пользуясь между горцами репутацией отъявленных разбойников, они за пределами своих крепких гор находились во всегдашней опасности быть перебитыми без всякой жалости. За день до нашего приезда привезли в Ачипсоу тела четырех убитых медовеевцев, которым мой знакомый кабардинский князь Исмаил Касаев, с Тегеня, приказал отрубить головы за то, что они, без спроса, хозяйничали в его табуне.

От Сефер-бея Карамурзин намеревался переехать в дом к Дударукве Богоркан-ипе Маршанию, приготовившему в его честь особенно роскошное угощение, заколов по этому случаю молодого буйвола и нескольких баранов. Слух о празднестве, ожидавшем нас у Дударуквы, разнесся по всему Ачипсоу, и я должен был готовиться провести несколько дней в еще более многолюдном обществе абазин, чем у Сефер-бея. Это меня нисколько не тревожило, и, я уверен, мое пребывание в Ачипсоу прошло бы без приключения, если бы с другой стороны не явилась опасность, от которой меня избавила только находчивость моих проводников. Готовясь к выезду, мы хлопотали около лошадей, когда Сефер-бею дали знать, что к его дому подходят гости из Абхазии, некий князь Дагу Ангабадзе с пятью товарищами. Эти люди не раз встречались со мною у своего владетеля, непременно узнали бы меня и, промолчав об этом с привычною им хитростью в доме у Сефер-бея, потом не преминули бы всем рассказать обо мне. Сефер-бей мог всегда отговориться неведением, но Карамурзин не имел этой отговорки и рисковал жизнью наравне со мною. Но как избегнуть встречи с ними, не обратив на себя внимания окружающего нас народа, подмечавшего за всем, что мы делали? Я переглянулся с Тембулатом, который тотчас меня понял. Он шепнул что-то Сефер-бею, а тот подошел ко мне, будто бы помочь подтянуть подпругу, и не знаю, что сделал с моею лошадью, потому что она взвилась на дыбы и, вырвавшись из рук, побежала в противную сторону от приближавшихся абхазцев. “Гассан, лови свою лошадь!” – закричал Карамурзин, и я бросился за нею, поняв хитрость, ловко придуманную для того, чтобы избавить меня от нескромности абхазцев. Пока я ловил лошадь с помощью имама Хази, гостей усадили в кунахской; Карамурзин занял их рассказами, потом им подали закуску, и я успел переехать к Дударукве Маршанию, не видав их. Сефер-бей сдал их между тем на руки своему отцу, который должен был удержать их несколько дней у себя в доме и после того вести на северную сторону гор или в Абхазию, куда они захотят, только таким путем, на котором мы не могли более опасаться их встречи.

У Дударуквы собралось до тридцати человек одних Маршаниев и кроме них большая толпа простого народа, женщин и детей, горевших нетерпением видеть знаменитого абрека Карамурзина и воспользоваться остатками приготовленного для него угощения. Обед, состоявший из бесчисленного количества обыкновенных черкесских блюд, длился без конца. Когда столы были очищены, толпа начала расходиться. Тогда пришла в кунахскую дочь Маршания повидаться с Тембулатом; ее сопровождали несколько хорошеньких девушек в праздничных нарядах. Она слыла красавицей и вполне оправдывала свою репутацию. Принадлежа к числу тех соблазнительных горских красот, о которых предание носится по всему востоку, и наивно кокетливая, рисуясь, выказывала она свою тонкую талию и пышный стан, обтянутые синим бешметом, белизну маленьких рук и белизну ног, выглядывавших из-под красных шелковых шаровар, вышитых золотом. Длинные черные волосы густою волной падали по плечам; глаза горели тусклым огнем под белою кисейною чалмой; она поражала своею красотой, а все-таки не могла равняться с девушкой, которая нам умывала ноги. Считая Тембулата братом, по своему дяде, аталыку его, она просидела с ним до самого вечера. Имам Хази, глубокий поклонник прекрасного пола, смотрел на нее с большим удовольствием, приговаривая, впрочем: “Славная, пышная княжеская дева; а все не то, что та красота, которую мы видели в первый вечер”. Женщины и девушки, виденные мною в Ачипсоу, сравнительно гораздо красивее мужчин, не имеющих ни ловкости, ни гордой осанки, которыми отличаются черкесы.

На другой день мы отправились в Чужгучу, переехав через Мдзимту по висячему мосту, устроенному с большим искусством из жердей, досок и виноградной лозы, связанных веревками. Подобных мостов я насчитал через реку около пяти для пешеходов и два для лошадей. В Чужгуче мы опять остановились у Маршания, родственника Сефер-бея. Самого хозяина не было дома; жена послала за ним нарочно, и это обстоятельство принудило Карамурзина пробыть против воли лишний день в этом селении. Здесь неумышленное и весьма незначительное нарушение с моей стороны правил уважения к старшим привлекло на меня внимание горцев и наделало мне и Карамурзину много беспокойства. Мы приехали поздно вечером; кунахская была уже занята разными гостями, прибывшими прежде нас. Когда Карамурзин вошел, все встали и, дав ему занять первое место, стали усаживаться по старшинству на подушках, разложенных около стены. По правилам черкесской вежливости эта церемония не могла обойтись без приглашения со стороны Карамурзина и без многих просьб и уступок места между гостями. Считая себе не более двадцати пяти лет, я, как молодой человек, между товарищами Карамурзина всегда занимал место после имама Хази, около которого и садился, тем более что он один хорошо понимал русский язык. Дурно освещенная кунахская была наполнена разными людьми, которых я не успел хорошо рассмотреть. Я уселся, по обыкновению, возле имама Хази и спокойно стал набивать свою маленькую трубочку, не замечая того, что сделался предметом всеобщего внимания. Нечаянно подняв глаза, я крайне удивился, заметив, что все на меня смотрят; взглянул на Тембулата и пришел в совершенное недоумение, увидав, что этот, обыкновенно хладнокровный человек, с видом величайшего беспокойства глядит мне прямо в глаза. Приученный опасностью моего положения обращать внимание на каждый знак его, я оглянулся назад и понял, в чем дело. Ниже меня сидел, с обиженным видом, старый турок, высокий, худощавый, с белою бородой до пояса, с четками в руках – один из тех фанатиков, которые, питаясь подаянием, ходили по горам проповедовать мусульманам беспощадную войну против гяуров-свиноедов, как они честят всех христиан. Я уже говорил об уважении и почете, которые молодые люди обязаны оказывать у горцев старикам. Моя невольная ошибка могла навлечь на меня подозрение, что я не родился и не воспитывался в горах; оставалось только исправить ее скоро и решительно. Вспомнив все, что я знал по-татарски, я поднялся и громко попросил турка пересесть на мое место, прося меня извинить, если шайтан на мгновение ослепил мои глаза, закрыв от них его седую бороду, перед которою я благоговею как перед бородой моего отца. Говор одобрения пробежал по всему собранию. Имам Хази уступил ему свое собственное место, а Карамурзин объяснил всем, что я плохо говорю и понимаю по-татарски, а по-черкесски совершенно не знаю, бежав несколько месяцев тому назад из Чечни за Кубань, для того чтобы сделаться абреком. Турок, бросавший на меня сперва весьма злобные взгляды, несколько смягчил свою досаду, но все-таки не переставал за мною следить. Что я ни делал, глаза турка меня не оставляли, будто его дикий инстинкт угадывал во мне врага; и, право, мне было нелегко выдерживать эту пытку, сохраняя вид невозмутимого равнодушия, чтобы не быть узнанным. Его постоянное наблюдение за мною принудило меня делать умовения и творить намаз, без которых я обходился до того времени.