Знатный род Рамирес - Жозе Эса де Кейрош

Дона Мария Мендонса взглянула на него испуганно и мило:

— Если сеньор Кавалейро не восхищается Розиньей Алкофорадо, какая же красавица из его округа ему по вкусу?

— Кроме присутствующих дам, — галантно ответил он, — ни одна. По правде сказать, мне достался единственный в стране округ, обделенный женской красотой…

Все заспорили. А Мария Маржес? А юная Рерис из Риозы? А Мелозинья Албоин, с такими огромными глазами?.. Кавалейро не сдавался; он отвергал всех по очереди с легким, но убийственным сарказмом: у той кожа дурна, у той — походка, та — жеманится, та — безвкусно одета; словом, все они, оказывалось, лишены достоинств очаровательной хозяйки. Так, косвенно и тонко, он повергал к ногам Грасиньи целую вереницу красавиц. Она поняла эту изысканную лесть, глаза ее светились, щеки алели. Ей захотелось поделиться успехом, и она несмело напомнила еще об одной красавице:

— Розинья Рио Мансо, внучка виконта… Очень хороша!

Кавалейро парировал без труда:

— Ей двенадцать лет, сеньора! Это не роза, а бутон!

Тогда Грасинья, со свойственной ей скромностью, припомнила Луизу Морейра, дочь одного торговца, блиставшую по воскресеньям в соборе и на Посудной площади:

— Красивая девушка… Такая стройная…

И снова победил Кавалейро, протянув уверенно и галантно:

— Да, но зубы, зубы, сеньора дона Граса! У нее лошадиная челюсть. Вы не заметили? Отвратительнейший оскал! К тому же ее братец, Эваристо, — тупое рыло, перхоть, грязные ногти, якобинские замашки… Рядом с этакой образиной меркнет и красавица.

Мендонса протянул руку — он вспомнил еще одну городскую сплетню:

— Да, кстати, Эваристо… Говорят, он затеял новую республиканскую газетку под названием «Набат»?

Сеньор губернатор пожал плечами и улыбнулся. Жоан Гоувейя, багровый и потный после бутылочки «корвело» и бутылочки «дуро», подтвердил: да, «Набат» выйдет в ноябре. Ему даже известно имя патриота, который дает деньги «на народные нужды». А начнут пятью зубодробительными статьями о взятии Бастилии.

Гонсало поражался — как быстро республиканские идеи распространяются по стране, если они докатились до патриархальной, богобоязненной Оливейры!..

— В бытность мою школяром, в Оливейре было два республиканца: старый Салема, преподаватель риторики, и я. А теперь — партия, комитет, две газеты!.. Сам барон дас Маржес читает под аркадой «Глас народа»…

Мендонсу не страшила перспектива дожить до республики; он шутил:

— Время еще есть, есть. Еще успеем полакомиться этими меренгами. Какая прелесть!

— Объедение! — поддержал его Кавалейро.

— Да, — согласился Гонсало. — На меренги время есть. Но если в Испании вспыхнет мятеж или умрет маленький король — а он умрет непременно…

— Ах, боже мой! Бедняжка! Несчастная королева! — воскликнула Грасинья в порыве сострадания.

Кавалейро поспешил ее утешить. Зачем же умирать юному королю Испании? Республиканцы любят распускать зловещие слухи… Он же знает истинное положение дел и может заверить дону Грасу, что, к счастью для Испании, на престол еще взойдет и Альфонс XIII, и даже Альфонс XIV! Что же касается наших, португальских республиканцев… Боже! Достаточно кликнуть жандармов! В толще своей, в массе, Португалия глубоко предана монархии! Разве что поверху плавает накипь, грязноватая пена — студентишки да торговцы, — которую легче легкого удалить саблей…

— Вы, сеньора дона Граса, превосходная хозяйка и, несомненно, знаете, как снимают пену с бульона. Шумовкой. А мы снимаем саблей. И Португалия очищается. Именно так я и сказал его величеству.

Он вскинул голову. Манишка сверкала, словно кираса, готовая встретить и отразить удары всех врагов монархии. Воцарилось молчание. На буфете, за ширмой, выстрелили две бутылки шампанского.

Лакей поспешно наполнил бокалы; Фидалго из Башни сказал, смягчая улыбкой серьезность своих слов:

— Твое здоровье, Андре! Не за губернатора — за друга!

Все бокалы поднялись, все гости одобрительно зашумели. Жоан Гоувейя поднял бокал выше всех и пылко воскликнул:

— Андрезиньо, старый друг!

Его превосходительство прикоснулся бокалом к бокалу Грасиньи. Падре Соейро пробормотал благодарственную молитву. Барроло отбросил салфетку:

— Кофе будем пить здесь или в гостиной? Там прохладней.

В большой гостиной, над обитой алым бархатом мебелью, одиноко сияла люстра. Теплая ночная тишина, молчание Оливейры вливались в распахнутые окна; внизу, на площади, несколько бродяг и даже две дамы в белых шерстяных накидках любовались праздничным светом, лившимся из «Углового дома». Кавалейро и Гонсало вышли на балкон подышать и закурили сигары. Андре проговорил разнеженно:

— Всегда скажу, Гонсалиньо: у твоего зятя кормят отменно!

Гонсало пригласил его к себе пообедать в воскресенье. У него еще оставалось несколько бутылок дедовской мадеры. Вот они, с помощью Гоувейи и Тито, и прикончат ее единым махом.

Кавалейро, предвкушая удовольствие, пообещал приехать, и взял чашечку черного кофе с тяжелого серебряного подноса, который держал перед ними лакей.

— Знаешь, Гонсало, а тебе не следует надолго отлучаться из «Башни». Вся суть в том, чтобы ты был на месте. Фидалго из Башни никогда не покидает своих земель, и они посылают его в кортесы. Вот какая роль тебе пристала…

Барроло, радостно смеясь, протиснулся между двумя друзьями и обнял их за талию:

— А мы с Кавалейро останемся тут, будем трудиться…

В эту минуту дона Мария, присевшая на канапе, позвала «на два слова» кузена Гонсало. У ломберного столика, помешивая кофе, Гоувейя и падре Соейро говорили в один голос, что стране нужна крепкая рука. Грасинья и кузен Мендонса перелистывали ноты у рояля, искали «Фадо о Рамиресах». Мендонса недурно играл, сочинил несколько вальсов, гимн в честь полковника Транкозо, героя Машумбы, и даже написал первый акт оперы «Пастушка». Поскольку фадо на слова Видейриньи нигде не было, он, не выпуская изо рта сигары, заиграл свою «Жемчужину» — нежный и томный вальс, похожий на вальс из «Фауста».

Андре Кавалейро не спеша вошел в гостиную, оправил жилет, подкрутил усы и с видом наполовину серьезным, наполовину шутливым приблизился к Грасинье:

— Не окажет ли мне честь сеньора?..

Он просил, он протягивал к ней руки. Грасинья вспыхнула, уступила, и они заскользили по ковру медленными, широкими кругами. Барроло и Жоан Гоувейя поспешили отодвинуть кресла, и белое платье Грасиньи мягко замелькало над ковром. Миниатюрная, тоненькая, она трепетала и таяла в мощных объятиях партнера; а он неспешно кружил ее по залу и, склонив к ней лицо, вдыхал аромат ее великолепных волос.

Мария Мендонса буравила их взглядом со своего канапе и беспрестанно ахала:

— Как вальсирует, как чудесно вальсирует сеньор губернатор!

Гонсало стоял подле нее и нервно теребил усы. С какой спокойной простотой восстановил Кавалейро былую непринужденность! С каким самозабвением приняла ее Грасинья!.. Они кружили по залу, почти обнявшись. На губах Андре порхала улыбка, он что-то говорил. Грасинья задыхалась, ее лакированные туфельки мелькали, подол белого платья закручивался вокруг его ног. Когда танцующая пара проносилась мимо Барроло, он в полном восторге хлопал в ладоши и восклицал:

— Браво! Браво! Как мило!.. Брависсимо!

VII

Гонсало возвращался с прогулки по саду, просматривая на ходу «Портский вестник», когда увидел, что на каменной скамье, у кухонной двери, сидит не кто иной, как Каско, Жозе Каско из Бравайса, тихий, пришибленный, со шляпой на коленях. Чтобы избежать разговора, Гонсало быстро уткнулся в газету. Однако он заметил, как жестоко изменился крестьянин, когда тот встал со скамьи и двинулся к нему через залитый солнцем двор. Подбодренный присутствием Розы (она меняла корм канарейке), Гонсало остановился, выдавил улыбку, и Каско, терзая дрожащими руками жесткие поля шляпы, забормотал:

— Может, найдется у вас минуточка, сделайте такую милость…

— А, это вы, Каско! Не узнал вас, право не узнал. Чем могу служить?

Он спокойно сложил газету. Ему было приятно видеть смирение этого храбреца, так напугавшего его когда-то. Там, в темном сосновом бору, Каско возник на дороге, точно исполинская сосна. А сейчас он ежился, жался, вытягивая шею из грубого вышитого ворота, с трудом сдерживал слезы, и вдруг вся душа его рванулась в мольбе:

— Ой, сеньор, простите меня, бога ради! Простите! Не знаю, как и просить!..

Великодушный, добрый Гонсало прервал его. Ведь он же предупреждал! Дубина и крики к добру не приводят…

— Поймите, Каско! Тогда, в лесу, у меня был револьвер. Я всегда ношу револьвер в кармане. С тех пор как однажды, в Коимбре, на меня напали двое пьяных, я из предосторожности беру с собой револьвер. Подумайте только, как было бы ужасно, если бы я не сдержался и выстрелил! Ужасно! К счастью, я почувствовал, что вот-вот потеряю самообладание, застрелю вас, и ринулся прочь. Вот почему я бежал, — чтобы не выхватить револьвер. Впрочем, все позади. Я не помню зла, и все забыл. Теперь вы успокоились, одумались — забудьте и вы.