Преступление доктора Паровозова - Алексей Моторов

— Сам-то куда собираешься? Я думаю, тебе, Лень, учиться дальше нужно. В институт идти после десятого класса.

— Не! В гробу я видел эти десять классов. Я после восьмого в техникум пойду. Мне старшие пацаны рассказывали, что есть техникум такой, забыл, как называется, в котором на того готовят, кто в машинном отделении на кораблях работает. Ну, типа кочегара.

— Нашел работенку, тоже мне! Это ж света белого не видеть! Почему обязательно кочегаром? Почему не штурманом, не рулевым?

— А я люблю нюхать, как уголь пахнет. Вот когда нашу баню затопят, сходи нюхни для интереса.

— Ну, так иди в баню, истопником. Какая разница, где лопатой уголь кидать. В бане безопаснее. Корабль, он ведь утонуть может.

— Зато баня твоя в загранку не поплывет. А корабль запросто. Я ведь только на тот хочу попасть, который в загранку ходит.

— А у тебя, Лень, губа не дура! На барже, которая щебенку из Горького в Саратов возит, ты горбатиться не желаешь. Тебе сразу Сингапур подавай!

— Сингапур — это что, Америка?

— Сингапур, Лень, это Сингапур.

— Я, Мотор, больше всего в Америку хочу попасть! Вот придет мой корабль в Америку, в порт какой-нибудь, так я сразу и сбегу, на хрен!

Я засмеялся:

— Про тебя нужно фильм снять «Максимка — 2».

— Что за «Максимка»?

— Неужели не видел? Давнишний фильм. Как русские моряки мальчика нашли в океане. Негритенка. Он на американском бриге у капитана рабом был. И когда бриг этот утонул, наши матросы негритенка спасли и Максимкой назвали. Рассказ такой есть у Станюковича. А у тебя, значит, сюжет ровно наоборот получается.

— И куда его потом дели? В детдом, поди, сбагрили?

Я опешил:

— Да почему в детдом? С чего ты взял?

— Тут, Мотор, и свои-то никому не нужны, а уж негритята американские и подавно!

В коридоре, недалеко от дверей палаты, огромный Игорек Херсонский обрабатывал больную по фамилии Беридзе из города Ткибули. Он припер ее к стене, не давая возможности улизнуть, похохатывал и подмигивал. Беридзе смущалась и отводила глаза.

Напрасно Игорек старается. Все, что можно, из нее уже выдоил Макс Грищенко.

Макс Грищенко был аспирантом. Но не бледным худосочным очкариком, как их часто представляют, а аспирантом новой формации. Наглым, толстым, кудрявым, розовощеким. На откормленной ряшке бегали маленькие хитрые глазки. Голосок у такого бугая был неожиданно высокий, даже писклявый. Говорил он всегда о чем угодно, но только не о медицине. В основном о деньгах, называя их цыганским словом «лавэ».

Два-три раза в месяц Макс закладывал в отделение состоятельных людей, про которых всем сообщал, что это его родственники. Можно было искренне порадоваться за Грищенко, у которого в родственниках были представители всех братских народов бывшего СССР. Недавно лежал владелец частной аптеки Коган с аденомой, в начале сентября хлопкороб Махмудов с орхитом, а до этого главный бухгалтер банка Саакян с поликистозом.

На прошлой неделе, отдежурив в приемном покое, он положил в мою палату Нану Беридзе с камнем в лоханке. Ничего там острого не было, как не было ни московской прописки, ни российского гражданства, но Макс так жалобно просил у заведующего женским отделением Петровского за свою любимую тетю Нану, что тот не отказал.

— Константин Станиславович, тетя моя, буквально на ее руках вырос, не откажите! И еще одна просьбочка к вам! Прооперируйте ее лично! Ведь сами понимаете, родная кровь!

Халтурить начал Макс. Разница в возрасте между ним и его тетей была всего три года. Как она, интересно, его вырастила, да еще буквально на своих руках? Грищенко наверняка и тогда был мальчонкой плотным, замучишься таскать такого. Кроме того, она почти не знала русского языка. В качестве переводчика выступал ее муж, серьезный мужчина в дорогих костюмах. На прошлой неделе мы с Петровским ее прооперировали.

Вернее сказать, оперировал Петровский, а я был ассистентом. Помогать Петровскому уже само по себе почетно. Константин Станиславович оперировал так, что закачаешься. И если Маленков как хирург напоминал скульптора, то Петровский — ювелира. Движения его были деликатными, почти нежными, швы тончайшими, а разрезы такими, что потом почти и не кровило.

Во время операции все было по плану, мы достали камень, уже ушли из раны, Петровский сам зашивал кожу, как тут, прикрывая морду маской, забежал Макс Грищенко и поинтересовался:

— Как тут у нас дела?

За одно это снисходительное «у нас» можно было с ходу получить в пятак или быть посланным на хер. Так мог спросить в лучшем случае Елисей Борисович, но уж не какой-то там аспирант. Тем более у Петровского. Но Константин Станиславович был тишайшим человеком и стал подробно рассказывать Максу о ходе операции. Я скрипел зубами и вязал узлы.

Макс, не дослушав, перебил:

— Камень-то где?

Петровский показал глазами на операционный столик, где на краю, завернутый в салфетку, лежал камень. Грищенко моментально, как хищная птица, схватил салфетку и, семеня короткими толстыми ножками, почесал на выход.

— Макс! — крикнул я ему в спину, и, несмотря на маску, получилось даже громче, чем нужно. — Положи, где взял!

Тот немного дернул головой и лишь прибавил ходу. Через секунду хлопнула дверь.

— Не отвлекаемся! — спокойно произнес Петровский. — Шьем!

— Леха! Тут такое представление было! — сообщил мне во время перекура Херсонский. — Не успели вы с Петровским в операционную зайти, как целый табор родственников этой Наны набежал, человек десять! Похоже, их Грищенко сам вызвал. Столпились у операционной, молятся, перешептываются. Через какое-то время Макс появляется, они все к нему бросились, а он им с важным видом объявляет: «Не волнуйтесь, все будет нормально, сейчас меня вызвали на самый сложный этап операции — извлечение камня!» А они давай его крестить, причитать! Он серьезное лицо сделал и в операционную отправился, через полчаса выходит, камень на ладони держит, улыбается! Тут эти грузины как завопят, заплачут, некоторые на колени упали и ну ему руки целовать!

Да. Красиво разводит, нечего сказать. Значит, он еще полчаса в предбаннике торчал, как в засаде, имитировал для родственников кипучую деятельность. Вот только забирать камень и предъявлять родне — перебор. И пользоваться тем, что Петровский рыла за это не начистит и промолчит, — свинство вдвойне.

Потому что камень из почки, как, впрочем, и любое инородное тело, — трофей того, кто оперирует. И показывать его родственникам и больному лишь он и имеет право. Ладно, пусть Грищенко тех, с кого дерет деньги, не лечит, даже в палату не заходит, торчит у себя в аспирантской, зато перед выпиской всегда появляется. Но это уже слишком. Этого нельзя так оставлять.

Я его отловил на следующий день у крыльца, шел на консультацию, а тут как раз Грищенко. Он, кряхтя, вылезал из новой «девятки», которую приобрел лишь недавно. Между аптекарем Коганом и бухгалтером Саакяном.

— Макс, спросить тебя хотел, — остановил я его жестом, — а у Маленкова ты бы так же камень со столика забрал?

Петрович за такое затолкал бы ему этот камень через уретру до самых гланд.

— А тебе не все равно? — с блатной интонацией запел Макс своим фальцетом. — Хочешь, чтобы лавэ шуршало? Так кто тебе не дает? Москва большая! Иди, шустри!

— Мне, Грищенко, довелось на кладбище работать, — взяв его за пуговицу, сказал я. — Рассказать, как там с такими крысенышами шустрыми поступают? Их бутербродом хоронят. Знаешь, что такое бутерброд? Это когда могилку с ночи готовят, делают чуть поглубже и на дно дохлого крысеныша укладывают, земелькой присыпают. А уже с утра сверху гроб со вторым покойником. Тут, конечно, не кладбище, но крыс нигде не жалуют. Ты это запомни.

Он сразу стал маленьким, даже худеньким, и так молча, бочком-бочком в дверь прошмыгнул. Показалось, что и воздух испортил. Действительно, шустрый парень, далеко пойдет. Не удивлюсь, если лет через пятнадцать большой пост занимать будет.

А на кладбище я и правда работал.

Кладбищенский негр

Нет, сначала я и не думал ни о каком кладбище. Я пошел работать в театральный журнал. Сразу после Нового года встретил Гришку Милославского у метро, он мне и предложил.

С самим Гришкой мы познакомились в Театре на Таганке, причем не на спектакле, а на собрании. Шла весна восемьдесят девятого, самый разгар горбачевской перестройки. Уже погромыхивало на окраинах, уже случился Сумгаит, но, опьяненный книгами, надеждой и воздухом свободы, народ поверил, что наконец-то он сам может творить историю. И к объявленному Съезду народных депутатов подошел ответственно и неравнодушно, чего власти, как оказалось, совсем не ожидали.

Вот и в театр на Таганке тогда, в конце апреля, набилось народу и не сосчитать. Выдвигали кандидатов в депутаты от Пролетарского района. На одном кресле сидело по два человека, народ теснился в проходах, в двери напирала толпа. Подавляющее большинство хотело видеть депутатами людей известных, но не запятнавших себя неблаговидными делами. Поэтому, если предлагался кандидат из прихвостней режима, такого тут же освистывали и захлопывали. Какой-то сильно помятый мужик вперся на сцену и всю дорогу бубнил: «Нету у меня никакой программы, я простой, беспартийный рабочий. Но если вы мне покажете среди остальных кандидатов простого, беспартийного рабочего, я тут же возьму самоотвод!» Из зала свистели: «Слезай, надоел!» А он упрямо повторял: «Не слезу, пока вы мне не покажете такого же простого и беспартийного!»