Битва за Берлин. В воспоминаниях очевидцев. 1944-1945 - Петер Гостони

Уже в этот же день 18 апреля прошел слух о выводе некоторых воинских частей из Берлина. Не только батальоны фольксштурма, но и подразделения вермахта были отправлены на фронт на поездах городской и пригородной железной дороги. В этот день в противотанковых заграждениях на окраинах города были оставлены лишь узкие проходы, и начался строгий контроль всех транспортных средств. Он явился результатом тех первых боевых сводок с близкого фронта, в которых сообщалось о русских офицерах, переодетых в немецкую форму, и о доверчиво принятых поддельных приказах. Неожиданно 19 апреля опустели все с таким трудом подготовленные за счет фронта на Одере оборонительные позиции, стрелковые ячейки и пулеметные гнезда у мостов и на дорогах, выходящих из города. Были поспешно вывезены даже немоторизованные зенитные орудия, которые направили на самые опасные участка фронта на Одере.

В этот четверг в полдень доктор Геббельс объявил своим сотрудникам, что оборона Берлина будет организована не на окраинах города, а на Одере и что поэтому он дал свое согласие на то, чтобы все находившиеся в Берлине воинские части были направлены на участки фронта, находящиеся под угрозой. <…>

Зато прекратились массированные бомбардировки города западными союзниками. Происходили лишь редкие беспокоящие налеты, а бомбардировки русской авиации воспринимались берлинскими ветеранами пассивной противовоздушной обороны не совсем серьезно.

Да, сирены перестали даже подавать сигналы воздушной тревоги, хотя каждый час днем и ночью где-нибудь над обширной территорией города падали бомбы или велся обстрел из бортовых пушек самолетов. Зато теперь сирены получили другое задание: они все чаще подавали непрерывный сигнал, который означал танковую тревогу.

Сначала эту танковую тревогу подавали с целью тренировки. Но потом она нередко подавалась по ошибке. <…> Поэтому со временем этот непрерывный сигнал, некогда вызывавший нервное потрясение, перестал пугать жителей Берлина. Однако теперь он вновь приобрел свое первоначальное, грозное значение.

В четверг, 19 апреля, в тихих сельских пригородах на востоке и севере Берлина снова раздались непрерывные воющие сигналы: приближаются вражеские танки!

В этих пригородах проживали маленькие люди, рабочие и крестьяне. Они видели, сколько страданий пришлось на долю бредущих по дорогам беженцев, поэтому многие из них решили: мы остаемся! Они чувствовали приближение штурма, но продолжали цепляться за свой родной дом. К тому же это были всего лишь одиночные танки, о появлении которых сообщалось где-то под Эберсвальде, далеко за пригородными поселками Бад-Заров и Мюнхеберг. Воочию их никто не видел. <…>

Маленькие люди на восточных и северных окраинах Берлина хотели остаться. Несколько владельцев вилл уже давно уехали. Куда-то на запад. Остальные наслаждались неожиданно мирным сегодня и мечтали о том, что будет послезавтра, полагаясь на волю Господа. На то, что ожидает их завтра, все закрывали глаза.

В этот четверг [19 апреля] ближе к вечеру я поехал в радиостудию, находящуюся в западной части Берлина на улице, которая переходила в шоссе, ведущее в Гамбург. В течение последних недель там можно было видеть сплошной поток машин вермахта, полиции, СС, организации Тодта и Трудовой повинности. Берлинцы, которые вынуждены были остаться, смотрели вслед этим колоннам с чувством горечи. И вот сегодня я увидел всего лишь несколько машин, направлявшихся в сторону Гамбурга».

Не известная вплоть до сегодняшнего дня берлинка, переведенный на многие языки дневник которой впервые был опубликован в 1959 году, начала свою хронику 20 апреля в 16.00:

«Да, вот война докатилась и до Берлина. То, что еще вчера было отдаленным рокотом, сегодня превратилось в постоянный барабанный бой. Ты уже буквально дышишь орудийным грохотом. Ухо глохнет, оно различает только выстрелы пушек самого крупного калибра. Уже давно невозможно определить направление, откуда стреляют. Мы живем внутри кольца из орудийных стволов, которое сужается с каждым часом.

Иногда наступают часы тревожной тишины. Тогда неожиданно бросаются в глаза приметы весны. Над почерневшими от копоти руинами городского квартала весенний ветерок разносит запах цветущей сирени из покинутых садов и палисадников. Искалеченный взрывом куст акации перед кинотеатром утопает в буйной зелени. В промежутках между сигналами тревоги владельцы небольших земельных участков с домиком умудряются делать грядки, и рядом с беседками на Берлинерштрассе видна свежевскопанная земля. И только птицы не доверяют этому апрелю: на нашем кровельном лотке не видно ни одного воробья.

Около трех часов дня к газетному киоску подъехал на велосипеде разносчик газет. Его уже с нетерпением поджидало более двух дюжин берлинцев. В мгновение ока он исчез среди леса рук с зажатыми в них десятипфенниговыми монетами. Посланная портье Герда ухитрилась раздобыть целую пачку «Ночных новостей» и оставила один экземпляр мне. Это уже не обычная газета, а скорее экстренный выпуск с текстом на обеих сторонах, она еще влажная. На ходу я сначала быстро просматриваю сводку вермахта. Новые названия населенных пунктов: Мюнхеберг, Зелов, Буххольц. Звучат очень знакомо, родные бранденбургские места. Бросаю беглый взгляд на Западный фронт. Какое нам теперь дело до него? Наша судьба накатывается с Востока, и она изменит наш климат так же, как когда-то это сделал ледниковый период. Почему? Каким образом? Бесполезные вопросы, на которые нет ответов, доставляют только лишние мучения. Я хочу жить лишь сегодняшним днем, решать только самые насущные задачи.

Вокруг газетного киоска повсюду группы людей, землистые, встревоженные лица, невнятный говор:

– Нет, кто бы мог себе такое представить.

– У каждого ведь еще теплилась надежда.

– От нас ничего не зависит, ведь мы маленькие люди.

И в адрес Западной Германии:

– Им хорошо. У них уже все самое страшное позади.

Уже никто больше не произносит слово «русские». Оно никак не хочет срываться с языка. <…>

Сегодня утром у булочника велись разговоры: «Когда они придут, то заберут из домов все съестные припасы. Они ничего нам не оставят. Они договорились, что немцы должны сначала восемь недель голодать. В Силезии жители уже бродят по лесам и выкапывают корешки. Старики питаются травой, как животные».

Таков vox populi – глас народа. Никто ничего не знает. На лестнице не лежит больше «Фёлькишер беобахтер». Фрау Вайрс уже не приходит ко мне и не зачитывает за завтраком жирные заголовки статей об изнасиловании: «Изнасилована семидесятилетняя старуха. Монашка изнасилована двадцать четыре раза». (Кто это считал?) Таковы газетные сенсации. Было ли их целью побудить берлинских мужчин защитить и уберечь нас, женщин? Смешно. В действительности такие статьи способствовали лишь тому, что новые тысячи беспомощных женщин и детей устремлялись на городские улицы, переходящие в шоссе, ведущие на запад, где они погибали с голоду или под пулями штурмовиков, проносящихся на бреющем полете над их головами».

Норвежский журналист Тео Финдаль, который в качестве представителя газеты «Афтенпостен», выходящей в

Осло, находился в Берлине, также стал свидетелем первого дня осады Берлина. Он сообщал:

«Когда я вчера в половине первого отправился на ту сторону в отель «Адлон», снаряды русской артиллерии начали со страшным грохотом взрываться в самом начале улицы Унтер-ден-Линден. Немногие посетители остались в обеденном зале ресторана только потому, что официанты были готовы разливать вино без ограничений, а так уже давно действует правило: один бокал на человека. Ну конечно, пусть лучше дорогие гости заплатят за вино, чем все задаром отдать русским. Александерплац и весь центр города уже находятся под обстрелом русской артиллерии. Дрожат стены домов, звенят оконные стекла, люди убегают с улиц, как при воздушном налете. С восточных окраин города к центру устремляются толпы беженцев. <…>

В два часа Геббельс истерично кричит по радио, что все солдаты и фольксштурм, которые должны защищать столицу германского рейха, уже заняли предписанные им позиции и готовы начать сражаться, как только покажутся русские танки и пехота. Заводская охрана должна позаботиться о внешней и внутренней безопасности на предприятиях, провокаторов или враждебно настроенных иностранцев следует немедленно арестовать или «обезвредить»! О каких-либо враждебных выступлениях, пусть даже со стороны одного человека, речь не идет. «Каждый дом, на котором вывесят белый флаг, – это бацилла чумы, – кричит маленький доктор, – и его ждет то обращение, которого он заслуживает». Настоятельное требование момента заключается в том, что следует сражаться до последней возможности.

Геббельс уже давно охрип от постоянного крика. Он уже не владеет аудиторией так, как раньше, и среди иностранных журналистов в Берлине бытует мнение, что до решающей битвы за германскую столицу дело не дойдет. Баррикады, сооруженные из булыжников и всякого металлического хлама, ржавых автомобилей и дырявых ванн, не внушают доверия, и мы не можем себе представить, что они станут серьезным препятствием для тяжелых танков Сталина. (Было много и очень серьезных оборонительных сооружений. – Ред.) Через два, три дня все закончится, говорим мы. От самых различных источников все мы уже слышали, что фольксштурм не будет сражаться и что коммунисты, конечно, будут приветствовать русских как освободителей. И только некоторые качают своими умными головами и говорят, что неистовство Красной армии вызовет у немцев отчаяние, так что жар самой битвы разожжет гигантский пожар. <…>