Пляска на помойке - Олег Николаевич Михайлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Да, вот оно, что значит — нет породы! — сказал себе Алексей Николаевич. Вместе с молодостью утекло все: женская прелесть, обаяние и загадочность улыбки. А ведь у тех, редких женщин, которые обладают породой и в молодости почасту даже неинтересны внешне, вдруг после сорока проступают благородные черты — кровь их предков. И то сказать: как много симпатичных и даже красивых мужчин и как мало, как мало хорошеньких женщин и как скоротечно их пригожество!..»
«Позолота сотрется, а свиная кожа останется», — вспомнил Алексей Николаевич поговорку сказочника Андерсена.
Он поглядел на нее в последний раз и в ответ встретил равнодушный, скользнувший мимо него взгляд усталых глаз, так когда-то восхищавших его…
А ресторан «Святая Русь» встретил Алексея Николаевича веселым джазовым «джем-сейшен» — свободным соревнованием музыкантов на заданную тему. Играли знаменитый спиричуэлз — духовное песнопение «Когда святые маршируют». Он узнал в радостно перемигивающихся старичках своих сверстников, которых любил слушать в далеких шестидесятых — саксофониста Козлова, трубача Товмасяна, пианиста Бриля.
Двери отворял величественный швейцар, похожий на молчащего Черномырдина, а в тесном проходе в зал, словно разрезая невидимую ленточку, стояли лицом друг к другу Боярышников и Наварин. Директор свежеиспеченного издательства как бы и не изменился — все тот же цепкий, внимательный взгляд, только слегка заматерел, а вот Наварин, несмотря на прежнюю живость, стал похож на безбородого дедушку Мороза: шапка сивых волос, очень густые, но совершенно белые брови, старческий румянец щек.
— Опаздываем, опаздываем! — загудел он и тут же потащил Алексея Николаевича к столику, где за грудой бутылок едва угадывалось наличие официанта. — А ну-ка нам по рюмке «Ржаной»! Подают ее только здесь, в «Святой Руси».
К удивлению Алексея Николаевича, официант был наряжен бесом: прическа в виде торчащих рожек, меховая куртка и порты и даже подобие крысиного хвоста.
— Что за маскарад? — спросил он, чокаясь с Навариным.
— А я тебе не говорил? — растянул в улыбке Наварин свой чувственный лягушачий рот.— Чтобы не отставать от прогресса и демократии, мы решили назвать наше издательство завлекательно: «Антихрист».
И он ловко ущипнул за гузку проходившую мимо официантку-ведьмочку, ответившую ему обольстительным взглядом.
— И вот наше первое издание. «Лука-Мудищев» и прочие срамные поэмы Баркова. Его хотел издать еще Лев Борисович Каменев, когда заведовал «Академией». Но тогда его успел прихлопнуть Сталин…
Наварин вытащил из портфеля тощий томик, на обложке которого красовался в зеленом вицмундире с аннинской шейной лентой гигантский мужской половой орган.
— Мы с паном директором смогли на вырученные деньги съездить на пару недель на Канарские острова, — продолжал, сладостно улыбаясь, Наварин.— С девочками…
— Или на нарах, или на Канарах,— в тон ему отозвался подошедший Боярышников.
— Вам бы теперь издать мелкого беса Чудакова,— предложил Алексей Николаевич.
— А его уже нет на свете,— спокойно отпарировал Наварин. — Мы думали об этом, и я звонил мелкому бесу. После смерти матери Чудаков сдал свою комнатенку каким-то кавказцам. А сам жил на кухне. И вот, подходит некий господин и с сильным чеченским акцентом объясняет, что таких тут нет. Думаю так: напоили, подписал бумагу о продаже им квартиры, а потом отвезли в какое-нибудь Одинцово и там закопали…
— Сейчас у нас на примете «Тропик рака» Генри Миллера, — переходя за банкетный стол, бросил Боярышников. — Первый том трилогии, которую в Штатах запретили за порнографию.
— Да что мы все о делах да делах, — отмахнулся Наварин.— Пошли закусывать…
Алексей Николаевич пил и не хмелел. То, что могло привидеться в белой горячке, происходило наяву. В первом часу ночи он напомнил Наварину о своей просьбе.
— Отвезем, отвезем! — гудел тот, отдавая приказания каким-то бравым молодцам криминального разлива.
И его отвезли на площадь с металлической головой, которая в полубольном сознании Алексея Николаевича тотчас приняла вид картинки с обложки Баркова.
В кромешно темном подъезде он напрасно искал кнопку лифта, а когда доискался, то понял, что машина не работает.
— Треклятый фарштуль, — громко пожаловался он кому-то, прикидывая, что в этом кромешном мраке придется пилить до пятого этажа.
Но пройдя два марша, промахнулся мимо металлической, в насечках ступени и неловко повалился на левую руку. «Это тебе за визит к «Антихристу» — прошелестело у него в голове, и Алексей Николаевич потерял сознание.
10
Он пришел в себя уже на диванчике, разбуженный настойчивыми звонками в дверь, хотя и не мог вспомнить, как же добрался до постылой квартирки. Поддерживая правой левую распухшую руку, побрел открывать и, завидя брата с бутылкой, снова забыл про боль в запястье, усаживаясь с ним на кухне.
А потом, проводив брата и вернувшись на диванчик, Алексей Николаевич долго думал не о чепуховом вчерашнем, а о другом — печальном своем падении, и искал ему начало. И выходило, что случилось это давно.
Нет, ни в суворовском, ни в студенчестве, ни в аспирантуре он не выпивал, не выпивал и потом, когда жил с первой женой в такой бедности, что гостям на всех выставлялась одна бутылочка какого-нибудь венгерского вермута. Банкеты, празднества, застолья — все это было не для него. Но по мере того, как Алексей Николаевич зарабатывал себе имя, его начали вытаскивать в туры, тусовки, клубные поездки — и не только по России, но и в братские страны, по общей социалистической матушке. Здесь было заведено так, что все начиналось, продолжалось и завершалось обязательной повальной попойкой, и лишь стойкие профессионалы, вроде Наварина, выдерживали характер.
А издатели? Подписан ли договор, выдан ли аванс, а тем более гонорар, без крупного пьяного безобразия не обходилось, И то сказать — сидишь с тем же Боярышниковым и чувствуешь, что говорить-то не о чем, только слушаешь его дурацкие прибаутки. А врежешь стакан — и речь потекла, заклубилась, заискрилась, и уже кажется, что и собеседник интересен, забавен, умен. А уж после третьего — и объяснения в дружбе, любви, поцелуи. «Симфония», — как говаривал в одном старом фильме забытый ныне актер Володин.
Конечно, сам Алексей Николаевич, оставшись один, искал оправдания и твердил себе, что стал в хмельную брежневскую эру жертвой общественного темперамента. Однако ведь друтие-то также пили, веселели, пьянели даже больше, чем он, а потом, вернувшись по своим домашним конурам и норам,
