Икона - Нил Олсон

Он присел на корточки у мраморного гроба. Ему не хотелось вставать коленями на холодный пол — эта поза просящего милости человека была ему не по душе. Для него молитва никогда не была преднамеренным актом, самоуничижением. Прикрыв глаза, он вспомнил свои детские впечатления от базилики. Тогда она казалась ему необъятной, да и его дед, Papou, показывавший ему церковь, был таким высоким, как бог. Рассказ о каждом святом сопровождался скептической улыбкой. Андреас не был религиозен, но он хотел, чтобы Мэтью понимал ту культуру, в которой он вырос. Восторг, с которым он рассказывал о кропотливом процессе подбора тысяч крошечных пластинок для создания мозаики, или о том, как художником достигался определенный цвет краски, или о технике искажения перспективы, используемой для того, чтобы изображения на куполе собора выглядели естественно, — этот восторг завораживал мальчика. Мэтью потребовались годы, чтобы понять половину из того, что рассказывал ему дед. Но семя, брошенное в ранней молодости, проросло вечным удивлением и очарованностью этим искусством.

И все-таки что-то было не так. Он помнил, с каким эмоциональным напряжением рассматривал эти изображения двадцать лет назад. Сейчас этого не было: что-то в нем изменилось. Почему? Когда? Может быть, когда заболел отец? С тех пор многое ушло из его жизни: его интерес к работе, его отношения с Робин, его вера в старика, который дал ему так много. Нет, наверное, неправильно связывать это с болезнью отца: ведь с тех пор в его жизнь вошли две всепоглощающие страсти — Ана и эта проклятая икона. Сидя на корточках в холоде часовни, Мэтью думал о том, что скорее всего эти две страсти вытеснили из него все остальные чувства; он стал одержим ими, и его душевная боль объясняется тем, что он разлучен с обеими. Он не знал, где находится икона; он не мог без нее вернуться к Ане. Шансы найти икону были весьма слабыми. Приоткрыв глаза, чтобы удостовериться, что он один, он стал негромко произносить какие-то слова на греческом языке. Возможно, это были слова молитвы… Молитвы святому, Сыну, Богоматери — тому, кто там сейчас его слышал. Пусть отыщется икона; пусть она вернется на свое законное место, где бы оно ни было. Пусть взволнованные души, включая его собственную, обретут покой. Он молился на греческом языке, как другие молятся на латинском, — видимо, язык придавал словам особую тайну и силу, создавал ощущение ритуала, устранявшего из молитвы личностное начало. Используя эти возвышенные слова, человек вступал в вечно бегущие воды святости, и они покрывали его.

Через несколько минут он встал, поднялся по стертым мраморным ступеням и через притвор вышел в прохладные сумерки. Фасад церкви был окутан тенью, но лучи заката окрасили квадратную башню звонницы в оранжевый цвет, сделав ярче красную черепицу крыши и высветив крест.

До него доносилось пение священника. Прихожан пока было мало, видимо, они устали после эмоционального напряжения двух предыдущих дней. В четверг гипсовое изображение Христа распяли. В пятницу его сняли с креста и, обернув в материю, трижды пронесли по церкви под гул приветствий и всхлипывания пожилых женщин. Сегодня вечером прихожане будут по двое, по трое тянуться до полуночи, пока широкая площадь перед церковью не заполнится народом. «Прииди во свет», — и в каждой руке загорится свеча. «Христос воскрес», — провозгласит священник, и толпа отзовется, повторяя его слова. Будоражащее действо. Мэтью никогда не любил эту массовую истерию во время пасхальной службы. Однако когда он все-таки приходил в церковь в это время, его затягивало: он ощущал единение с этим ослепленным, страстным сообществом. Разум на несколько часов отключался, уступая место вере и братским чувствам.

Конечно, после этого все спешили по домам или в ресторан, чтобы как следует наесться. Но это тоже было вполне понятно: праздник после скорби, еда и питье как материальные символы воскрешения. В Нью-Йорке он редко участвовал в этом ритуале от начала и до конца, но сегодня ему хотелось почувствовать себя частью этого праздника, ему хотелось, чтобы дома его ждал празднично убранный стол со свечами, друзья. Он желал этого, как может желать только человек, убежденный в своей отчужденности от людского сообщества. Засунув руки в карманы, он, как часовой, наблюдал за входом в церковь, готовый проклясть свою семью, ругая своих родных за их вероломство, высокомерие, рассудочность, за холодный, аналитический взгляд на мир. Он проклинал себя за то, что был достойным продолжателем своего рода, а не самим собой — не тем живым, импульсивным, увлеченным человеком, каким хотел быть. Но проклятие застыло на языке. Сейчас нужны были действия, а не слова. Нельзя было забывать, зачем он здесь находится.

Мэтью заметил этого выделявшегося из толпы человека в длинном пальто, шагающего быстрой, собранной походкой, еще до того, как тот приблизился к нему. Седеющие волосы, квадратное лицо, улыбка, с которой обычно обращаются к друзьям.

— Мэтью. Вы ведь Мэтью?

— Кто вы?

— Меня прислал ваш крестный. — Человек протянул руку. — Можете называть меня Ристо.

— Прислал зачем?

Он не пожал протянутую ему руку, и Ристо медленно убрал свою. Улыбка сползла с его лица.

— Привезти вас к нему домой. Он слишком плохо себя чувствует, чтобы участвовать в церемонии, но ему необходимо ваше общество.

— Почему он не позвонил мне?

— Он до последней минуты надеялся, что придет в церковь, но не получилось. Вас не должно это удивлять — вы же видели, в каком он состоянии.

— А вы ему кто?

— Просто друг.

— Понятно. Давайте позвоним Фотису и обсудим это по телефону.

— Возможно, он недостаточно хорошо себя чувствует для этого.

— Он так болен, что не может говорить по телефону?

— Конечно, мы может попробовать это сделать. — Обернувшись, Ристо с каким-то испугом посмотрел поверх площади, и Мэтью перевел взгляд туда же. В этот момент сильная рука незнакомца сжала его плечо, и что-то с силой уперлось ему в ребра. — Пожалуйста, не волнуйтесь. Машина вон там.

— Какого черта?! — выругался Мэтью по-английски.

— Идите. Вам ничто не угрожает, но вы должны пройти в машину.

На самом деле они уже и так шли. Ристо проталкивался по направлению к широкой лестнице, ведущей к улице. Мэтью стал спускаться по ней, чтобы Ристо не пришлось его волочить. Он старался глубоко дышать, чтобы успокоиться. Опять события закрутились как в водовороте. Нужно четко думать, действовать быстро, ни в коем случае не садиться в машину. Когда Ристо на мгновение отвлекся, осматривая улицу, Мэтью быстро глянул вниз: жесткий предмет, уставленный ему в ребра, оказался огромной свечой.

Дойдя до мостовой, они направились к припаркованной неподалеку небольшой синей машине, в которой находился водитель. Мэтью сделал вид, что споткнулся, и, когда Ристо потянул его вверх, двинул того локтем в солнечное сплетение. Почувствовав локтем кость, он понял, что промахнулся, но Ристо охнул, и его хватка ослабла. Мэтью вырвался и, обернувшись, стукнул его кулаком, попав в голову, затем повернулся, чтобы бежать, но почувствовал, как его схватили за воротник. За этим последовал сильнейший удар, пронзивший болью спину и почки. Мэтью начал оседать на колени, но в этот момент Ристо опять ухватил его за плечи и втащил на заднее сиденье машины.

Лицо Мэтью было прижато к виниловой обшивке сиденья, и он не мог понять, почему вслед за этим раздался крик и Ристо придавил его всей тяжестью своего тела, выдавив из легких почти весь воздух. Чей-то голос отдал резкие, отрывистые указания; машина тронулась с места. Затем наступила тишина — слышалось только чье-то дыхание. Убедившись, что Ристо уже не прижимает его своим телом, Мэтью сел, оглушенный и ослепленный; кровь стучала в висках. К нему плотно прижимался Ристо; его голова упиралась в спинку переднего сиденья. По другую сторону от Ристо сидел Сотир Пластирис, приставив небольшой пистолет к правому виску Ристо. На переднем сиденье Мэтью увидел еще одного человека — тот приставил пистолет побольше к голове водителя. Машина неслась по пустынной улице.

— Мэтью, ты в порядке? — спросил Сотир. В его голосе слышалась необычная смесь искренней заботы и яростной настойчивости, которая встречается у греков.

— Да, — ответил Мэтью. Звук с трудом вырвался из его горла, и он побоялся, что потеряет голос, если произнесет еще хоть слово.

— Здесь, — сказал Сотир, обращаясь к человеку на переднем сиденье, и тот приказал водителю сворачивать налево, что последний послушно и сделал. Машина въехала в узкий, вымощенный булыжником переулок и резко сбросила скорость. Они попали в лабиринт узких улочек. Сделав еще несколько поворотов, машина остановилась. Теперь, когда двигатель был выключен, наступила оглушающая тишина. Чувства Мэтью, видимо, отключившиеся от страха, теперь, наоборот, обрели почти нестерпимую остроту. Он различал запах каждого человека, ощущал каждое движение в машине, покашливание, короткие выдохи. Водителем был молодой парень, испуганный до смерти; за его воротник стекали капли пота. Сидевший рядом с ним красивый молодой человек имел скучающий вид, черные вьющиеся волосы и немного походил на Сотира. Наверное, один из его племянников. Скорее всего они незаметно для Мэтью наблюдали за ним — может быть, весь день. В этом чувствовалась рука Андреаса, но Мэтью не был на него за это в обиде.