Чудо десяти дней. Две возможности. - Эллери Куин

Наконец Эллери счел нужным остановиться и передохнуть. Он и раньше не был ни плотным, ни даже крепко сбитым, но с сентября прошлого года настолько похудел, что и сам забеспокоился.

— Вот до чего тебя довели проклятые поездки, — заявил ему за завтраком в одно августовское утро инспектор Квин. — Эллери, ты же носишься повсюду как угорелый. Тебе нужно проконсультироваться с врачами.

— Я уже проконсультировался. Побывал вчера у Барни Кула, и он сказал, что если я желаю умереть славной смертью от тромбоза сердца, то еще одиннадцать месяцев подобной жизни, и конец мне гарантирован.

— Надеюсь, что его слова тебя образумили! Что ты намерен делать, сын?

— Ну что же. За этот год у меня накопилось материала книг на двадцать, но не было времени ни написать их, ни даже составить планы. Так что я намерен вернуться к литературе, к моим романам.

— А дело Крипплера?

— Я отдал его Тони, с моими соболезнованиями.

— Слава Богу, — благочестиво откликнулся инспектор, поскольку на книжных полках над его кроватью уже не осталось места ни для одной новой записной книжки. — Но отчего ты так спешишь? Не лучше ли тебе сперва отдохнуть? Куда-нибудь съездить?

— Я устал от всех поездок.

— Нет, я вовсе не предполагаю, да и не могу рассчитывать, будто ты уляжешься на спину там у себя, в квартире, — проворчал пожилой господин, потянувшись за кофейной чашкой. — Я тебя хорошо изучил и знаю, что ты запрешься в этом логове наркомана, в твоем так называемом кабинете, и больше я тебя не увижу. Вот как! И наденешь свой старый, потертый, прокуренный пиджак!

Эллери улыбнулся:

— Я же тебе сказал. Я начинаю работать над книгой.

— Когда?

— Прямо сейчас. Сегодня. Этим утром.

— И откуда у тебя только энергия берется… Почему бы тебе не обзавестись новым пиджаком? Вроде тех, которые ты надеваешь, занимаясь своими деликатными расследованиями.

— Новый пиджак, зачем? Этот пиджак часть меня самого.

— Когда ты начинаешь отшучиваться, — огрызнулся его отец и поспешно поднялся из-за стола, — то всегда замыкаешься в себе. Ладно, до вечера, сынок.

Итак, мистер Квин снова входит в свой кабинет, закрывает дверь и готовится приняться за работу. Он опять — автор будущего романа. Он опять в своей стихии.

Заметим, что этот процесс подготовки к «зарождению» книги технически отличается от подготовки к ее вынашиванию. Позже, в последних стадиях, нужно будет проверить состояние пишущих машинок и почистить их, поменять в них ленты, наточить карандаши, проследить, чтобы чистая бумага находилась на точно выверенном расстоянии от руки, — для чего требуется внимание и предельная аккуратность, — а заметки и черновики располагались под острым углом к пишущей машинке, и так далее. При зачатии книги ситуация совершенно иная, о чем можно только сожалеть. Даже допуская, что голова автора полностью загружена идеями и образами и в ней поблескивают искорки нетерпения, никакой потребности во вспомогательных материалах или заботы о рабочем месте у него нет. Их заменяет ковер и его жалкое «я».

Что же, понаблюдаем за мистером Квином в его кабинете в это прекрасное раннее августовское утро, через год после раскрытия дела Ван Хорна.

Он воодушевлен и полон творческой энергии. Он расхаживает по ковру, словно генерал, выстраивающий свои интеллектуальные «вооруженные силы». Его брови не нахмурены. Его взгляд немного напряжен, но вполне доброжелателен. Его ноги никуда не торопятся и легко ступают. Его руки спокойны.

А теперь поглядим на него через двадцать минут.

Его ноги подгибаются от усталости. У него дикий, блуждающий взгляд. Его брови все время хмурятся. Руки беспомощно сжаты в кулаки. Он приклоняется к стене, мечтая прикоснуться к чему-то холодному. Бросается к креслу, устраивается на его подлокотнике и стискивает руки между коленями, словно в мольбе. Вскакивает, набивает трубку, откладывает ее в сторону, закуривает сигарету, дважды глубоко затягивается, но она гаснет и остается зажатой губами. Он грызет ногти. Чешет голову. Щупает десны и нёбо. Щиплет себя за нос. Засовывает руки в карманы пиджака. Пинает кресло. Смотрит на заголовок утренней газеты, лежащей на столе, но тут же героически отводит взгляд. Подходит к окну и вскоре начинает интересоваться научными аспектами движения бабочки, ползущей по натянутой оконной сетке. Вытаскивает из правого кармана табачные крошки, скатывает их в комки, заворачивает эти комки в листок бумаги, случайно оказавшийся в том же кармане, снова развертывает листок и глядит на него.

На нем написано:

«Ван Хорн

Норд-Хилл-Драйв

Райтсвилл».

1

Эллери сидел у себя за столом. Он положил листок бумаги на промокашку, наклонился, оперся руками о стол и перечитал адрес.

«Ван Хорн. Норд-Хилл-Драйв, Райтсвилл».

Вот и все, что осталось от дела Ван Хорна.

Теперь он вспомнил встречу с Говардом, почти год тому назад.

На нем был все тот же старый, прокуренный пиджак. («Надо же, с тех пор я его ни разу не надевал».)

Он дал Говарду денег на дорогу домой и спустился с ним. Говард поймал такси, они обменялись рукопожатиями, и лишь тогда до Эллери дошло, что он не знает, где тот живет. Оба посмеялись над этим, Говард вырвал листок бумаги из блокнота в черной обложке, лежавшего в кармане пиджака Эллери, и настрочил свой адрес.

Вот он, этот листок.

Эллери попрощался с Говардом, поднялся к себе, подумал о Райтсвилле и, наконец, переложил листок бумаги в карман своего прокуренного пиджака. Там он и находился все время, потому что на следующий день Эллери повесил пиджак в шкаф и больше его не доставал.

Все давно прошло.

Присмотревшись к мелким, четко выгравированным буквам, он как будто вновь увидел Говарда и Салли, Дидриха, Уолферта и старуху. И подумал о них.

Бабочка слетела на стол и уселась на слово «Ван», решив не покидать уютное место. Эллери вытянул губы и подул на нее. Бабочка вспорхнула, а листок бумаги перевернулся.

Что-то было написано на обороте!

Тот же мелкий, похожий на гравировку почерк. Но здесь им была исписана вся сторона листка.

Эллери сел и с любопытством взглянул на запись.

Почерк Говарда. Записная книжка в черной обложке. Но это были не адреса и не номера телефонов. Целая страница убористого текста. Предложение за предложением.

Дневник?

Он начал с середины фразы:

«…какие глупые, ласковые прозвища он изобрел для С, хотя у него хватает такта не употреблять их на людях. Только когда ему кажется, что они одни. Почему меня это так раздражает? Хотя в его годы… Ну, будь же честен до конца. Ты ведь знаешь, почему… Но до чего же это чертовски глупо… До свадьбы он называл ее Лиа… Именно так, Лиа!!! Я видел, как он писал это имя в своей полной чувств записке. Если… а затем, после свадьбы, — Саломина. Откуда он их взял?!! Такие остроумные имена, великий Дидрих Ван Хорн. И такие таинственно робкие. Саломина — Салли — Сал, нелепые усовершенствования, и чем, черт возьми, было плохо ее настоящее имя? Мне нравится Сара. Я знаю, мне пора с этим кончать. О ней нельзя даже писать. Это его право и ее. Кончай поскорее, Говард, ложись спать и постарайся уснуть».

Да, это дневник.

О котором Говард никогда не упоминал.

Лиа, Саломина.

Любопытно, как звучат эти имена.

Лиа, Саломина. Где их отыскал Дидрих? Его мысли бесцельно блуждали, и он вдруг опять очутился на озере Куитонокис, где сидел рядом с Салли в автомобиле с открытым верхом, припаркованном к берегу. Она повернулась и поджала под себя ноги, а у нее были великолепные ноги. Говард тогда вышел из машины и устроился на мшистом валуне, бросая в воду камешки. Эллери дал ей сигарету.

«Меня звали Сара Мэсон».

Он услышал ее голос и свист птиц, взлетевших с коряги на озере.

«Это Дидс стал называть меня Салли, помимо прочих имен».

Помимо прочих имен. Лиа и Саломина?

До свадьбы он называл ее Лиа. До свадьбы… Не Сарой Мэсон, а Лиа Мэсон. Возможно, Дидриху не нравилось имя Сара, «Сара Мэсон» вызывала в воображении неверную картину: школьную учительницу с поджатыми губами или домохозяйку из Новой Англии с сеткой на редких волосах, опускающую жалюзи в скромной гостиной. А вот «Лиа Мэсон» — это нечто юное, нежное и даже загадочно звучащее. Салли оно подходило куда больше. К тому же имя говорило что-то и о Дидрихе. О каких-то потаенных и добрых чертах его характера. И Саломиной после свадьбы. Знакомое созвучие. Нет, по правде признаться, незнакомое. Оно лишь кажется знакомым из-за первых двух слогов. Дочь Ирода… Эллери усмехнулся. Тогда отчего же не Саломея? Почему Саломина? Окончание «ина» само по себе было женственным. Нет, вероятно, его изобрел сам Дидрих, равно как и Лиа. Но имена и впрямь музыкальные.