Посланница судьбы - Анна Малышева

– Разумеется, я помню, – с неудовольствием отвечала Екатерина Петровна, так резко отвлеченная от своих мыслей. – Ведь мы встречали ее в Париже в салоне мадам Свечиной…

«Значит, Майтрейи посвящена в историю моей юношеской любви, – с горечью размышлял про себя Борис Белозерский, полностью утратив аппетит. – И, возможно, даже знает про клятву, которую я давал Лизе: никогда и никого, кроме нее, не любить. Об этой клятве известно каждому в семействе Ростопчиных, а граф Сергей, судя по всему, не из тех, кто хранит чужие тайны…»

Для штабс-капитана вечер окончательно был испорчен, когда он узнал еще одну новость. Граф Сергей, продолжая рассказ о кузине, упомянул имя Глеба.

– Надо сказать, что ваш брат – искусный доктор, – сообщил Ростопчин-старший, – он вернул повара виконтессы буквально с того света. Редкий дар для аристократа!

– Глеб сейчас в Петербурге? – изумился Борис.

– Не знаю, где он сейчас, но в августе был в Царском Селе…

«В августе был в Царском Селе! Черт! – выругался про себя драгунский офицер. – И я там был в августе… И Гатчина совсем рядом! У него есть адрес моего полка. Почему он не подал о себе никакой весточки? Впрочем, на Глеба это похоже… Бирюк! Нелюдим!»

Борису вдруг захотелось расплакаться, как в детстве, когда брат не проявлял к нему ответной сердечности, а, напротив, выплескивал свою злобу и желчь, насмехаясь над его первыми виршами. Он был так расстроен, что хотел уже встать и откланяться, хотя в разгар застолья это выглядело бы весьма странно и неучтиво, как вдруг Лаура возбужденно и оглушительно затараторила на своем итальянском диалекте. Никто, кроме графа Сергея, ее не понимал.

– Ишь ты, раскудахталась, несушка! – Екатерине Петровне явно доставляло удовольствие говорить «по-крестьянски», но словарного запаса графине часто не хватало, и волей-неволей приходилось возвращаться к французскому. – Тебя ведь никто не слушает, милочка, а поговорить-то хочется!

– Лаура, когда волнуется, может говорить только на неаполитано, – пояснил для гостей Ростопчин-старший. – Ничего, я переведу. По стечению обстоятельств или по воле божьей она плыла в Одессу на одном корабле с вашим братом Глебом. Она была на последних месяцах беременности, к тому же страдала морской болезнью. Если бы не доктор Белозерский, который сопровождал ее до самой Москвы, Лаура отдала бы богу душу. Кстати, в Россию он приехал под другой фамилией…

– То есть как под другой фамилией? – встрепенулся штабс-капитан. – От кого он прятался?

– Таких подробностей она не знает, – продолжал переводить граф Сергей, – но когда у них проверяли документы в Одесском порту, у Глеба оказался французский паспорт на имя доктора Роше…

«Так вот почему он не черкнул мне письма, – немного утешился Борис. – Глеб жил в Царском Селе под чужой фамилией! Значит, были у него на то причины! Однако кузине «мсье Роше» доверился… Впрочем, кузина – не драгун, к тому же французская подданная…» Ему очень хотелось найти убедительную причину для молчания любимого брата.

Штабс-капитан с трудом досидел до конца ужина и откланялся, почти не различая лиц, бормоча что-то обязательное и бессвязное. Он приехал к Ростопчиным в гости верхом, по военной привычке не пользуясь экипажем, и сейчас внезапно пожалел об этом. Борис чувствовал легкое головокружение и дурноту. «И чем меня опоили Ростопчины?» Он пытался настроиться шутливо, но перед глазами неотвязно вставала одна картина за другой: толпа у трактирного крыльца, мертвая женщина с живым младенцем на груди, сельская больница в Алтуфьеве, колодец, возле которого он так славно утолил жажду прямо из ведра…

Во двор своего дома он въехал полулежа, обняв за шею коня, запутавшись пальцами в его гриве, почти теряя сознание. Преданный шел медленно, чтобы не уронить хозяина. Без понуканий он прошел от Малой Лубянки до Яузских ворот и уже у особняка князя издал густое, тревожное ржание. Выбежавшие слуги сняли Бориса с коня и на руках отнесли в дом. Илларион тотчас доложил князю Илье Романовичу, что его сын приехал из гостей в бесчувственном состоянии.

– Пусть проспится! – махнул рукой Белозерский. – Я в его годы из гостей в другом виде и не приезжал. Это даже считалось неучтивым – не напоить гостя до беспамятства! Сейчас времена другие, скудные… И веселиться-то толком не умеют! Пускай себе спит!

– И то верно, ваше сиятельство, – залебезил перед господином дворецкий, – сон – лучшее средство для того, кто сверх меры подкуражил! Я сразу так и распорядился: уложить молодого князя и не тревожить!

– Распорядись еще там, чтобы к утру ему в комнату рассолу огуречного поставили, – добавил заботливый отец.

Первым забил тревогу Архип.

– Да что же это такое, барин? – ворвался он в покои князя под утро и начал его трясти за плечо что было мочи. Сил у старика оставалось еще предостаточно, а уж если он впадал в гнев, то дворня даже побаивалась его оплеух.

– Ведь у Борисушки нашего, у красавчика нашего бесценного, кажись, холера! – кричал на весь дом старый преданный слуга, и в его тусклых старческих глазах метался ужас. – Не пьяным он из гостей явился, а больным!

– Ты, старый пень, совсем сбрендил? – возмутился спросонья князь. – Пора, ой, пора тебя взашей гнать! Поставлю на своем – поедешь в Тихие Заводи клопов кормить!

– Мне уже скоро червей кормить придется, барин, так что, больно-то клопами не стращай! – дерзко ответил слуга. – Ты на сына своего глянь да вели за дохтуром скорее послать…

Весь дом словно вскипел от одного слова «холера». Илья Романович, едва увидев сына, в жару, без памяти, отправил карету за Штайнвальдом. Через полчаса карета вернулась без доктора.

– Что же теперь делать, а?! – схватился за виски Илья Романович. Им вдруг овладела паника, которой никто никогда у него не наблюдал. – Что делать?!

Он привык, что доктор приезжал всегда по первому зову, а тут не обещали даже, явится ли он вообще. Москва охвачена эпидемией, все врачи, без исключения, заняты в больницах.

– Как же это… Мой Борисушка умрет и никто ему не поможет?!

Князь упал на колени перед постелью и, обхватив руками ноги любимого сына, стал покрывать их бурными поцелуями и орошать слезами.

Этот внезапный порыв, сотрясший кровать, на минуту возвратил Борису сознание. Он приоткрыл измученные глаза и прошептал:

– Не надо, не плачьте… Чему быть, того не миновать…

Стоявшая в углу его комнаты Изольда Тихоновна, в одной сорочке и в шали, едва не спадающей с полных плеч, наблюдала всю сцену от начала и до конца. Она была до такой степени изумлена переменой в князе, которого всегда считала бесчувственным, что на какое-то время лишилась дара речи. Наконец экономка пришла в себя и, обретя свою прежнюю рассудительность, произнесла: