Отмщение - Кэролайн Хаддад
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В то время Грэйс ни над чем не работала, а только пока думала, сплетала нити будущего рассказа. Чтобы хоть что-то ответить, Грэйс сказала, что работает над темой «женщины и концепция их свободы». Это был достаточно уклончивый, а потому безопасный ответ. В Айове в то время многие женщины ломали головы над новыми, откуда-то подсунутыми им проблемами. Революция во взглядах на прежние ценности вдруг откуда ни возьмись свалилась на них, заморочила их бедные головы, и многие не знали, как быть.
— А ты? — спросила она в ответ.
— Борьба за освобождение негров.
Тоже уклончивый и безопасный ответ. Оба проявляли повышенную осторожность. Может быть, именно поэтому Грэйс никогда за все время их связи не признавалась ему в том, что в действительности ее больше всего волнует тема любви, а он так и не признался ей, что его волнует отчуждение негров. Если бы Грэйс и Даррел с самого начала были немного честнее друг с другом, то сразу поняли бы, что между ними нет ничего общего. Но оба начали болтать о свободе, и для разговоров появилась общая и неисчерпаемая тема. Поначалу они вместе ходили пить кофе в перерывах между занятиями. Потом начали ходить в кино и театр. Ходили и на поэтические чтения, где выдавали публике искрометную трепотню по поводу образов или красочности тех или иных выражений, но выпендривались больше друг перед другом, чем перед публикой. А потом дошли и до постели.
Что же ее привлекло тогда в Дарреле? Об этом Грэйс позже задумывалась по ночам, вернее, в те ночи, когда лежала на «белых мятых простынях» рядом с очередным мужчиной. Слава Богу, думала Грэйс, что теперь она «лежит» с мужиками совсем не так, как в былые времена с Томми Паттерсоном. А гораздо лучше. Итак, что же ее привлекло в Дарреле? Черный цвет его кожи? Вряд ли. Кожа у Даррела была достаточно светлой, он мог сойти и за сильно загоревшего белого. Тогда, может быть, разница культур? Тоже вряд ли. Мать Даррела была школьной учительницей, а отец автослесарем в Детройте. Тогда что же? Ум Грэйс агонизировал в самокопании и самоедстве. Что же? Может быть, она просто-напросто не способна разобраться в мужчинах?
Может быть, ей просто хотелось любить? Она любила любовь? Любила свою дерзость любить Даррела? Они были непривычной парой, революционной парой даже по меркам студенческого городка. Когда они шли вместе по улице, на них все оглядывались. Это возбуждало Грэйс. В ее понятии это означало, что она что-то значит. Она считала, что приобретает этим репутацию освобожденной женщины искусства. Она не такая, как другие. Она выделяется. Этим надо гордиться.
Оскорбительные взгляды людей, оскорбительную тишину, водворявшуюся при их появлении, всю неприязнь окружающих Грэйс и Даррел делили поровну. Оба верили, что в страданиях вырастает мастер, а потому охотно страдали. Это, может быть, одна из причин, почему они соединились.
Боль. Особенно большую боль Грэйс испытала в тот день, когда Даррел пришел к ней с известием, что получил стипендию имени Рейзмана для завершения своей новеллы. Грэйс была потрясена.
— Ты даже не сказал мне, что подавал заявление на получение этой стипендии, — сказала она.
— Я не хотел говорить тебе об этом, боялся что не пройду по конкурсу из-за своего цвета кожи, и ты бы тогда переживала за меня. Я всего лишь хотел уберечь тебя от лишних переживаний.
— Но ты ведь знал, что я тоже подавала заявление, — упрекнула его Грэйс. — Ты же видел, как я писала его. Помнишь, ты сам послал мое заявление и анкету в комиссию?
Они стояли и смотрели друг другу прямо в глаза. В этот момент в их отношениях образовалась первая трещинка.
— А ты получила эту стипендию? — спросил он.
— Пока не знаю.
— Все уже знают.
В сердце Грэйс заползли черные-черные мысли, чернее, чем кожа Даррела. Шипящая зависть подсказывала, что Даррел прошел по конкурсу исключительно благодаря своему цвету кожи. Расовым меньшинствам теперь всюду дорога. А между тем эту стипендию заслужила именно Грэйс, в этом она ни капли не сомневалась. Ведь она такая одаренная, такая талантливая. Все это враки, что она пишет макулатуру, легкое чтиво, не достойное звания настоящей литературы. Нет, Грэйс знает, Грэйс уверена всей душой, что она многого стоит. Ей есть что сказать читателям. Просто она пока не знает, что именно она будет им говорить.
— Послушай, — сказал Даррел — Я ухожу с семинара в конце семестра.
— Почему? Чем тебе не нравится эта теплая, уютная, убийственная обстановочка?
— Им уже нечему учить меня. Мне пора искать свой собственный голос.
Грэйс расстроилась пуще прежнего. Разве не эти самые слова она все время искала? Искала, но не могла найти. Их нашел другой человек. Другие формулируют ее мысли. Да, ей тоже надо найти собственный голос. Она чувствует, что может что-то сказать читателям, но это пока под спудом, пока она не может обрести себя, свой голос.
— Ты можешь уйти со мной? — спросил Даррел. — Я понимаю, как это тебе нелегко, но ты мне необходима. Я вряд ли смогу писать, если тебя не будет рядом.
Могла ли Грэйс отказаться? Могла ли она допустить, чтобы писатель Даррел не написал новеллу? Грэйс мудро решила, что допускать этого никак нельзя.
— Даже не знаю, хочу ли я замуж, — произнесла она неуверенно, явно давая понять, что поддастся уговорам без излишних трудностей.
Даррел принял озабоченный вид.
— Я… понимаешь… Поженимся когда-нибудь потом. Это ведь не срочно? Вначале уедем отсюда.
Уже тогда Грэйс могла бы сообразить, если бы не врала сама себе — разве не врут себе женщины, когда влюбляются? — что Даррел вовсе не собирается жениться на ней. Более того, не собирается жениться на ней никогда. Впрочем, если бы Грэйс поняла это, даже в этом случае у нее нашлись бы оправдания, чтобы сотворить еще одну глупость. Разве законный брак не отмирает? Разве законный брак не является всего лишь старомодной условностью, которая имеет значение лишь для мещан? Грэйс и Даррел — люди революционные, творческая интеллигенция. На кой черт им придерживаться мещанских стандартов? Грэйс без колебаний пойдет за Даррелом хоть на край света. Ее звезда всегда будет светить рядом с ее революционной любовью.
Так Грэйс с Даррелом уехали в Чикаго. Квартиру они сняли в районе Чикагского университета, где непривычная комбинация их цветов кожи меньше обращала на себя внимание окружающих. Через два месяца жизни в Чикаго сбережения Грэйс кончились. Стипендия имени Рейзмана позволяла не умереть с голоду только одному человеку. Двоим прожить на нее было невозможно.
— Я не могу бросить свою новеллу, — сказал Даррел.
Так Грэйс снова пришлось зарабатывать себе на жизнь — она опять устроилась в магазин «Маршалловы поля». Прежнего места ей получить уже не удалось, да она и не стремилась к этому. Она хотела такую работу, пусть и с меньшей зарплатой, чтобы оставалось больше свободного времени для бесценного вклада в американскую изящную словесность. Так Грэйс стала работать продавщицей.