Третья причина - Николай Дмитриев

Вообще-то комендант, выправляя полковнику проездные бумаги, настоятельно советовал ему до времени воздержаться от поездки. Убеждая Иртеньева, генерал упоминал, что недавние беспорядки во Владивостоке начались после обычной базарной драки, переросшей в погром, не говоря уже о Красноярском восстании, которое, как сообщил комендант, пришлось подавлять воинской силой.

Конечно, Иртеньев знал, что генерал прав и обстановка сложная, поскольку станции по пути следования наводнены стремящимися домой бывшими каторжанами, солдатами, мастеровыми, и всё же, поколебавшись, полковник принял решение, несмотря ни на что, немедленно отправляться в Петербург.

Поезд был переполнен ещё от Владивостока, а когда в Харбине на него стали садиться ещё и получившие пропуск манчжурцы, всё оказалось забитым до отказа. Так у полковника к трём попутчикам, севшим с самого начала, добавилось ещё двое. Теперь в соседях у Иртеньева было пятеро офицеров, старший из которых оказался штабс-капитаном.

А вообще поезд с его грязными, нетоплеными вагонами теперь мало напоминал сибирский экспресс. Что же касалось пассажиров, то через открытые для вентиляции двери купе Иртеньев видел то жёлтые лампасы забайкальских казаков, то зелёные воротники пограничников, а то и украшенные контрпогончиками синие тужурки железнодорожников.

Кто он сам, Иртеньев не признавался и, поскольку на нём было партикулярное платье, то офицеры с ним, как со «шпаком», особо не церемонились, но тем не менее, когда пришло время подкрепиться, его гостеприимно пригласили к столу.

Поскольку вагон-ресторана здесь не было и в помине, а железнодорожные буфеты мгновенно опустошались, изрядно проголодавшийся полковник не стал отказываться, выставив со своей стороны бутылку «Антипасовской», благоразумно прихваченную в Харбине.

Тут же добавилось ещё пару бутылок, офицеры дружно принялись доставать, у кого что есть, и через пару минут на откидном столике громоздились банки консервов, колбаса, сыр, балык, хлебный каравай и целый котелок красной икры с воткнутой в неё расписной ложкой.

Первую бутылку сразу разлили по стаканам, и штабс-капитан на правах старшего, оглядев всех, с некоторой запинкой, глуховатым голосом, провозгласил тост:

— Господа… Значит, с возвращением нас…

— Позорным… — неожиданно зло окончил за него один из поручиков и, не чокаясь, опрокинул стакан.

Офицеры переглянулись, опустив глаза, выпили, а когда принялись за закуску, самый молодой, подпоручик, наскоро проглотил ломтик золотистого балыка и, торопливо, ни к кому, собственно, не обращаясь, заговорил:

— А всё они… Наши морячки-самотопы… Вместо того чтоб японцам коммуникации резать, они в бухте отсиживались…

— Мы тоже хороши… В белых рубахах на пулемёт, так его… — и штабс-капитан забористо, вслух, выматерился.

— Нет-нет! — горячо запротестовал подпоручик. — Мы в Артуре и морские мины на япошек с горы скатывали, и бомбы с воздушного змея кидали, и стрелы с пироксилином пускали…[39]

— Не горячись, Саша, — его товарищ положил руку на колено подпоручика. — Мне кажется, штабс-капитан прав, если б мы удержали Цзиньчжоусскую позицию, всё было б иначе…

— Было бы чем и кем удерживать, обязательно бы удержали! — глядя в упор на штабс-капитана, запальчиво возразил подпоручик.

Штабс-капитан покачал головой и грустно ответил:

— У вас в Артуре хоть пулемёты были…

— Что пулемёты! — подпоручик никак не желал успокаиваться. — У японцев ленты металлические, а у нас из тряпки, чуть подмокла, и сразу заедать начинает…

— Да перестаньте вы наконец! — вмешался в разговор один из поручиков. — Главная беда вот в этой самой дороге, если б у нас снабжение было, а то всех подкреплений одна рота в день…

— Ошибаетесь, господа, ошибаетесь… — Штабс-капитан откупорил следующую бутылку, разлил по стаканам водку и только тогда закончил: — Беда наша, это смутьяны всяческие. Точно знаю, генерал Линевич просил государя не заключать мир, поскольку мы в силе, а что вышло?.. Сами понимаете, в Петербурге теперь не до Манчжурии и Порт-Артура…

Эта горькая фраза сразу положила конец зарождающемуся спору, и все, снова выпив, молча налегли на закуску. Расправившись со второй бутылкой, офицеры дружно принялись за третью и тут Иртеньев, до сих пор не сказавший ни одного слова, поднялся.

— Пардон, господа… Разрешите… Здесь накурено…

Накинув пальто и вздев кое-как шапку, полковник вышел и, уже из коридора услышал, как оставшиеся в купе попутчики запели вполголоса:

За рекой Ляохэ загорались огни,Грозно пушки в ночи грохотали,Сотни юных орлов из казачьих полковНа Инкоу в набег поскакали…[40]

Видимо, песню сложили недавно, уже на позициях. Во всяком случае, её слова Иртеньеву были незнакомы, и полковник, направляясь подышать свежим воздухом, решил по возвращении обязательно поинтересоваться, что поют офицеры.

В тамбуре было уже не холодно, а просто морозно, и полковник, которому водка слегка ударила в голову, с наслаждением вдыхал свежий воздух. Стучали колёса, пол ритмично раскачивался, и было слышно, как в соседнем вагоне какой-то владелец гармошки неуверенно, сбиваясь с такта, пробовал играть «На Фейджулинском перевале».

Модная мелодия вызвала не слишком приятные ассоциации, но полковник только передёрнул плечами и попробовал что-либо рассмотреть сквозь заледеневшее стекло. За окном угадывался заснеженный лес, сугробы, подступавшие к самому полотну, и вроде как промелькнули сложенные штабелем сменные шпалы. Иртеньев вздохнул и вдруг услышал, как позади него хлопнула дверь.

Полковник повернулся и увидел, что в тамбур вышел человек с дымившейся в зубах папиросой.

— Не помешаю? — несколько развязно спросил незнакомец.

— Нет, — без особой любезности буркнул Иртеньев и отвернулся.

Какое-то время незнакомец молчал, но потом завозился и, чуть потеснив полковника, решительно взялся за ручку наружной двери вагона.

— Вы позволите?.. А то, знаете…

Что должен знать полковник незнакомец не пояснил, но его поведение начало раздражать Иртеньева, и только он собрался сделать весьма резкое замечание, как тот вдруг криво усмехнулся и, глядя в упор, спросил:

— Если не ошибаюсь, господин Иртеньев?..

— Да… — удивлённо начал полковник, но договорить не успел.

Перед глазами Иртеньева внезапно вспыхнуло звёздное колесо, а в следующий момент он ещё успел почувствовать мощный удар, который буквально выбросил его из вагона…

Полковник с трудом приподнял отяжелевшие веки и, глядя прямо перед собой, силился понять, где он. Сначала удалось разглядеть изрядно потемневшую деревянную балку с подвешенной к ней связкой лука, потом, чуть скосив глаза, внутреннее убранство явно деревенского дома и, наконец, какую-то согнутую фигуру, возившуюся у печки.

Ощущая некую отрешённость и пустоту в голове, Иртеньев силился вспомнить, что же с ним произошло и как он очутился в этой избе. Однако на память приходили только какие-то неясные обрывки, из которых самым чётким было ощущение снега, до отказа забившего рот.

Ещё вспомнилось, что дышать тогда было трудно, и, чтобы хоть как-то облегчить положение, Иртеньев ткнулся лицом вперёд, приминая щеками снег, после чего в сугробе возле рта образовалась спасительная пустота.

Дальше опять был провал, хотя теперь сугроб вспомнился чётко, а после него почему-то всё было заполнено скрипом снега, пряным запахом сена и вроде как присутствием человека, то и дело встряхивавшего полковника за плечо.

Иртеньев попробовал пошевелиться, но тело повиновалось плохо, ставшие словно ватными руки никак не хотели подниматься, а попытка чуть больше повернуть голову, вызвала сильную боль немного выше правого уха.

От напряжения прикусив губу, Иртеньев всё-таки сумел поднять руку и нащупал присохшую к волосам тряпицу, под которой угадывался уже затвердевший струп. И тут как-то сразу вспомнился вагон, тамбур, человек, потянувшийся к ручке, и поток морозного воздуха, ворвавшийся через дверь.

Иртеньев бессильно уронил руку и какое-то время, собираясь с силами, лежал, закрыв глаза. Потом слабость понемногу отступила, и полковник смог даже повернуться, чтобы получше рассмотреть, кто же там возится возле печки.

От этого движения прикрытая овчиной лавка, на которой лежал Иртеньев, громко скрипнула, и человек, возившийся у печки, обернулся, так что теперь полковник мог его хорошо рассмотреть. Хозяин избы был высок ростом, слегка сутуловат и, несмотря на седую косматую бороду, выглядел ещё весьма крепким.

На нём была заношенная косоворотка в горошек, расстёгнутый воротник которой свисал углом, домашние портки и новые валенки. Мужик аккуратно поставил кочергу под печку, выпрямился и подошёл к лавке. С минуту он приглядывался к неподвижно лежавшему Иртеньеву и только потом деловито осведомился: