Вольф Мессинг. Видевший сквозь время - Эдуард Володарский

– Прошу вас… – Чарторыйский радушным жестом обвел рукой залу. – Простите, пан Мессинг, вы умеете рисовать?

– Кошку или собаку нарисовать еще смогу, а вот что-то другое… – Мессинг пожал плечами.

Ну, хотя бы изобразите человека, который умеет рисовать, – улыбнулся Чарторыйский. – Я всем представил вас как известного художника, приехавшего из Германии. Вы ищете характерные польские типажи и решили посмотреть моих домочадцев в этом качестве… Я подумал, так вам удобнее будет изучать этих людей. Если люди узнают, что перед ними дознаватель… сыщик… они внутренне будут защищаться, противодействовать вам, а если они будут считать, что перед ними всего-навсего художник – они невольно расслабятся… раскроются…

– Вы хороший психолог, ясновельможный пан Чарторыйский, – вежливо улыбнулся Мессинг.

– Я бывал на нескольких ваших представлениях в Варшаве и Лодзи. Даже в Германию ездил и видел вас в Берлинском театре… Поэтому я и осмелился обратиться к вам.

– Хорошо… я попробую… – Мессинг с любопытством оглядел залу.

– А вы… простите, пан Цельмейстер… – начал было Чарторыйский, обращаясь к импресарио, но тот поспешно перебил его:

– А я буду изображать помощника. Мыть кисти, менять краски… приносить чай и бутерброды…

– Для этого у меня есть соответствующая прислуга, – улыбнулся Чарторыйский.

– Ничего, я буду всех замещать.

Перед мольбертом сидела дородная женщина, румяная, щекастая. Одежда туго обтягивала ее фигуру, и казалось, сейчас расползется по швам под напором мощного тела.

– Раз в неделю я езжу со слугами в Варшаву за продуктами. Я не могу доверить это важное дело дворецкому или какой-нибудь кухарке…

– У вас их много? – спросил Мессинг, стоя перед маленьким мольбертом и делая карандашом какие-то немыслимые штрихи.

– Простите, пан, что вы сказали?

– Кухарок под вашим началом много?

– Три! – воскликнула женщина. – И ни одна не может приготовить что-нибудь стоящее! Ни одна не может купить на рынке хорошие продукты! Деревня! Им что ни купи – все годится! А ведь каждый продукт своего внимания требует. Я одних яиц на неделю сто штук беру – и надо, чтобы самые свежие были… самые крупные… самые желтенькие… А капуста? А картофель? Я уж про мясо не говорю! И баранину надо, и говядину, и свинину и к каждой свой подход требуется. Народ такой нынче пошел – одно слово, сволочь народ, сплошь жулик и обманщик, хуже цыган… – Слова сыпались из женщины, как горох из порванного мешка.

Мессинг внимательно смотрел на нее, то улыбался ободряюще – и женщина при этом начинала говорить быстрее и с большим увлечением, – то вдруг хмурился, отступал на шаг, глядя на женщину пронзительным взглядом, – и она замолкала на полуслове, уставясь на него с открытым ртом.

– Я слушаю вас, слушаю… – произнес Мессинг, и женщину вновь прорвало:

– Так вот я говорю, пан, мясо я лично выбираю. Потому как ясновельможный пан Анджей очень любит котлеты с бараниной и свининой… чтобы в нужной пропорции были… и не дай Бог ошибиться! Ясновельможный пан к еде очень строгий… А сколько продуктов из-за границы присылается. По специальным заказам – и сыры разные, и паштеты, и ветчина пармская, рокфоры десяти сортов, а то и больше. И тут я все принимаю, пробую, проверяю… Ясновельможный пан очень вкусу моему доверяет…

…Дородную женщину сменил мужчина лет сорока с большими бакенбардами, одетый в черный сюртук и рубашку с галстуком. Он прямо сидел в деревянном кресле с высокой резной спинкой, иногда подкручивая рукой тронутые сединой усы.

Мессинг водил кистью по холсту – на нем красовалось нечто, весьма отдаленно напоминающее человеческое лицо. Он прикасался к холсту то в одном, то в другом месте, затем долго смешивал на палитре краски и слушал.

– Дом большой. Такой дом ухода и надзора требует, одних комнат для проживания – двадцать одна!

– Двадцать одна? – недоверчиво переспросил Мессинг.

– Именно так, пан. А сколько кладовых, погребов, складов! Холодных комнат для продуктов – шесть! А винный подвал? Их два – один с вином, другой – с водками и коньяками… виски и ромы, джины, настойки… А печей на кухнях сколько? И за всем этим я в первую очередь смотреть должен… За день так находишься, к вечеру едва ноги таскаешь… Жену и ту целыми днями не вижу, будто в разных местах живем…

…Затем в кресло присела худая, костлявая девица с большими натруженными руками со вспухшими узлами вен.

– Наше дело постельное… – улыбнулась она. – Ну и, конечно, скатерти, салфетки, шторы… Так что мы из прачечной-то, бывает, по нескольку дней не вылезаем, иной раз и заночуешь там, чтобы с утра пораньше за работу приняться. Графиня строгая очень – сама каждую простыню смотрит, каждую скатерть, салфетку..

Во время всех этих разговоров Цельмейстер сидел в дальнем углу залы, за небольшим столиком, не прислушиваясь и не вмешиваясь.

В помещение вошел слуга с подносом, накрытым крахмальной салфеткой, бесшумно направился к Цельмейстеру. Тот оживился, потер ладони, заулыбался:

– Наконец-то! А я уже заждался вас, любезный. Что вы нынче нам приготовили? Чем удивите?

– Пани Франя специально для вас старалась, – с важным видом ответил слуга, откидывая салфетку и составляя на стол перед Цельмейстером многочисленные тарелочки с разными кушаньями.

– Хорошо быть любимцем главной кухарки дома Чарторыйских, – довольно потер ладони Цельмеистер. – Моя бы воля – жил бы здесь всегда!

– Сыр рокфор ранний… сыр богемский… сыр эльзасский… – расставляя кушанья, говорил слуга. – Ветчина пармская… окорок брауншвейгский… салат – тут порей добавлен, капустка… редьки немного… Пани Франя на свой вкус составляла…

– Родной мой, твои слова что музыка Чайковского…. – закрыв глаза, Цельмеистер склонился над столом и нюхал каждое блюдо по отдельности. – Ах, какая симфония…

– Суп протертый попозже подавать?

– Попозже, любезный, попозже…

– А вино мозельское прикажете сейчас?

– Что за вопросы, любезный мой олух? Конечно, сейчас!

Они сидели за столом в углу залы и обедали. Цельмеистер умудрялся есть сразу с нескольких тарелок, чмокал, чавкал, блаженно прикрывая глаза и качая головой:

– Ах, как вкусно! Ты знаешь, Вольф, я даже готов подумать о снижении суммы гонорара.

– Боюсь, его совсем не будет, – ответил Мессинг, намазывая паштет на хлеб.

– То есть? Не пугай меня, Вольф! Напрягись… ты, вижу, от безделья совсем разбаловался и превратился в сибарита! Да, да, не смотри на меня честными еврейскими глазами! Они на меня не действуют, потому что у меня такие же честные и еврейские глаза.

Мессинг коротко рассмеялся, покачал головой, потом проговорил:

– Почти всех просмотрели… они все чистые… Понимаешь, они совершенно открыты моим вопросам, нисколько не смущаются, не прячутся, и я уверен, к краже они никакого отношения не имеют…

– Значит, в замке побывал кто-то чужой? – спросил Цельмейстер.

– Граф Чарторыйский категорически это отрицает. В покои графа, особенно туда, где хранятся фамильные драгоценности, чужой проникнуть не мог.

– Значит, мог, если брошка пропала. Или все-таки вор среди своих…

– Я этого ни в одном из них не увидел, – ответил Мессинг. – Все честные люди…

– Ну, положим, такую брошку слямзить мог и честный, – усмехнулся Цельмейстер.

В это время тяжелая дверь в залу приоткрылась и заглянула смешливая румяная девичья физиономия. Она смотрела на Цельмеистера и улыбалась.

Цельмейстер подмигнул ей, послал воздушный поцелуй. Девушка прыснула от смеха и скрылась.

– Чудная девушка… Марысей зовут… влюбилась в меня, как кошечка… ласковая. – Цельмейстер продолжал быстро жевать. – А в постели, Вольф, просто чудо…

– Перестань… – поморщился Мессинг.

– Господи, когда же ты влюбишься хоть в какую-нибудь юную пастушку? Или на тебя так подействовал негр в постели той дамы, что ты решил стать монахом?

– Перестань, я тебе сказал, Питер. Надоели, ей-богу, твои похотливые развлечения…

– Ох, ох, какие мы нравственные и неприступные… – покачал головой Цельмейстер.

Дверь в залу распахнулась шире, и на трехколесном велосипеде вкатился мальчик лет одиннадцати с непропорционально большой головой, сильно выступающим лбом и близко посаженными к переносице глазками. Неразборчиво напевая какую-то песенку, мальчишка прокатился по залу, не обращая внимания на двух взрослых людей, и выкатился в дверь, продолжая бормотать.

– А это кто? – встрепенувшись, спросил Мессинг.

– Мальчик, – усмехнулся Цельмейстер. – Видимо, сын кого-то из прислуги.

В это время вошел слуга, приблизился к столику, поставил темную бутыль вина и два бокала.

– Извини, любезный, кто этот мальчик на велосипеде? – спросил Цельмейстер.