ГОНИТВА - Ника Ракитина

Отставной генерал не мог видеть себя со стороны, зато Антося мучительно всхлипнула: так этот склонившийся со свечой в руках к портрету немец походил сейчас на Гивойтоса. Она вспомнила себя маленькую на солнечной поляне, и запахи пыли, сырости и травы, и торжественное колыхание папоротника, в котором скользнуло черное ужиное тело…

Генрих перешел к следующей картине. Это был портрет юной женщины, почти девочки в народном уборе на фоне хмурого леса и бревенчатой, без окон, постройки, торцом выпирающей из-за рамы. Кусочек неба, видный над полегшими черными елями, рябинами и орешником, был густо-лиловым, с примесью желтизны, как перед грозой. Русые волосы девушки растрепал тот же невидимый ветер, она подхватила их хрупкой рукой, а второй придерживала цепь с зеленым камнем в ямке груди. Густые ресницы затеняли испуганные глаза.

Айзенвальд озадаченно потер лоб:

– И что ж мне Бирутка вправляла, что зеленые камни – грех?

– Это – Дребуле!

– Что?

– Осинка, предательница! – решительно шагнула к Генриху панна Антонида. Даже в скупом свете было видно, как эти двое похожи: легкие, худенькие, рыжие. Вот только подбородок Антоси был вздернут, а глаза непримиримы. На тонком же лице Осинки читались боль и вина.

– Зря дядя ее рядом с отцом повесил. Нехорошо.

Генрих кивнул на человека в короне:

– Так это не Гивойтос?

– Жвеис. Но они очень похожи.

Айзенвальд закусил губу:

– Сколько ей было тогда, Осинке? Года три-четыре?… Когда ее пытали в баньке и пугали темнотой.

– Я об этом… не думала.

– "Потерпи три дня – и всемерно была бы прощена".

– У ксендза Казимира нахватались ересей? – произнесла Антя неприятным голосом. Упрямо нагнула лоб: – За меня вот некому вступиться.

– А ваш жених, Александр Ведрич? Разве не к вам он ехал жениться в конце октября?

Антя отшатнулась. Губы дрожали. Руки незаметно для нее комкали то полы кожушка, то рукава, то платок на голове. Пощечина заставила девушку очнуться. Айзенвальд вытащил письмо от Франи Цванцигер и светил свечой, пока панна Легнич читала. Потом скомкала конверт и листок, жестко отерла слезы с глаз:

– Мертвые не воскресают.

Железная девка!

– А я уже начал привыкать, – насмешливо протянул Айзенвальд, – что они у вас только этим и занимаются.

Антя не успела так же едко ответить. Пронзив стены и перекрытия, донесся крик.

– Это с той стороны. Можно бы через залу, но дверь заперта!

– А как еще?

Панна Легнич на секунду задумалась:

– Кажется… Бежим.

К ней вернулись решительность и целеустремленность, те самые, что Айзенвальд отметил в вечер знакомства.

– Погодите. Они не стреляют, почему?

Уходя, Тумаш забросил на плечо прекрасный штуцер омельской работы, приобретенный Айзенвальдом в Вильне. Студент влюбился в оружие с первого взгляда, до огня в глазах. Был уговор, что в случае опасности Занецкий выстрелит.

– И кто из них кричал?

Генрих отставил сумки, проверил, легко ли вынимаются пистолеты. Антя угрюмо ждала. Потом повернулась и, дернув растрепанной косой, размашисто пошла по галерее.

– Вот сюда по лестнице и налево, через балкон.

После крика тишина пугала. Напряжение Айзенвальда, наконец, передалось Антониде. Она больше не спешила, двигалась сторожко и бесшумно, как лиса. Почти наощупь одолев винтовую лестницу, они оказались в анфиладе, просматриваемой насквозь. Комнаты под покровом пыли и с голодно распахнутыми дверями были похожи, как отражения в зеркалах. Генрих какое-то время прислушивался, пробуя ощутить чужое присутствие. Звуки были обыкновенные: царапанье мышей за панелями, треск рассохшихся полов, дребезжание под ветром стекла. Волосы на затылке шевелило не предчувствие, а сквозняк. На толстом одеяле пыли, кроме его и Антосиных, не было следов. На балконе над залой, дверь куда Айзенвальд открыл, поковырявшись ножом в замке, воздух было особенно спертым, несмотря на сырость и холод. От него тянуло чихать и першило в горле. Балконы, предназначенные для бальных оркестров, тянулись почти под потолком по всему периметру. Выше был только ряд узких витражных окон и лепная розетка в своде, из которой свисала устрашающих размеров люстра, закутанная в кисею. Все этой Айзенвальд заметил мельком: и световые столбы с вьющимися пылинками, и луч, коснувшийся выпавшей из прорехи хрустальной подвески.

За следующей дверью, в торце, оказался мостик, как бы подвешенный над широкой парадной лестницей и обрамленный балюстрадой – на этот раз не из мраморных столбиков, похожих на кувшины, а из тонких деревянных прутьев с позолотой на утолщениях. Напротив нависал такой же мостик, переходящий в лестничный марш, а еще ниже Тумаш с Кугелем – живые и на первый взгляд совершенно целые – склонились над сломанной огромной куклой, серой от пыли. Айзенвальд даже не подумал отогнать панну Легнич – смешно ожидать сантиментов от той, что готова превратиться в волка, чтобы вцепиться в горло врага. Он окликнул:

– Подождите, мы сейчас спустимся.

– Панне лучше не надо… – задрав голову, начал законник.

Глаза Антоси были сухими и жесткими:

– Я с вами.

Миновав по очереди арку, зал с полукруглым окном и еще одну арку, они сошли по пыльной ковровой дорожке, придавленной позеленевшими медными прутьями. Кугель с Занецким топтались на лестнице долго и обстоятельно, взбив до грязной каши пыль пополам с занесенным на сапогах и растаявшим снегом. Зато кое-где обозначился цвет ковровой дорожки – травяной с яркими цветочными венчиками. На этих цветах лежало вниз лицом укороченное, с неестественно вывернутыми конечностями тело. Женское – если судить по платью и длинным волосам, одинаково седым от приставшей к ним комковатой пыли. Подол задрался, открывая месиво нижних юбок и подошву туфельки с плоским каблуком, запнувшейся за балясину. Второй туфельки видно не было: то ли куда отлетела, то ли пряталась в пыльных камке и кисее. Эти юбки вытащили за хвостик воспоминание: Игнась Лисовский перед расстрелом все кричал, что видел в окне сгоревшей спальни Северину – смутное лицо и руку, отклонившую пыльный тюль. Стены нежилого уже дома – и качнувшаяся в проеме серая занавеска. Несколько мгновений Айзенвальд не дышал.

– …коников мы поставили… в конюшне… чтоб не ели волчки коников… и – вот… – лицо Кугеля было расстроенным и землистым. – Конюшни хорошие… да… Я кричал. Мы бы к вам бежали – да ноги не пошли, – колобок закинул голову, точно стараясь не спотыкаться о мертвую взглядом. – Я привалился… вот тут…

В том месте, на которое он указал, очистившиеся перила отливали благородным золотом лакированного дерева.