Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Многие высшие военачальники, к тому времени разочаровавшиеся в военных талантах Николая Николаевича и Янушкевича, приход Алексеева одобрили. Было очевидно, что император не будет мешать реализации его стратегических замыслов, и это, по словам, например, адмирала Колчака, «служило для меня гарантией успеха в военных действиях»[412]. В глазах многих старших офицеров Алексеев выглядел наиболее компетентным российским военачальником, не страдавшим к тому же манией величия Янушкевича. «Он был надеждой России в наших предстоящих военных операциях на фронте, — говорил генерал Дубенский. — Ему глубоко верил Государь. Высшее командование относилось к нему с большим вниманием. На таком высоком посту редко можно увидать человека, как генерал Алексеев, к которому люди самых разнообразных партий и направлений относились бы с таким доверием»[413].
Впрочем, далеко не все были о нем столь высокого мнения. Например, генерал Брусилов в воспоминаниях советских времен: «Войска знали Алексеева мало, а те, кто знал его, не особенно ему доверяли ввиду его слабохарактерности и нерешительности»[414]. Андрей Владимирович интересовался в те дни в Ставке мнениями об Алексееве у многих знавших его людей. Генерал Данилов подчеркнул, что «Алексеев сам потерял веру в себя». А непосредственный начальник Алексеева на Юго-Западном фронте в начале войны генерал Иванов дал весьма примечательную характеристику: «Алексеев, безусловно, работоспособный человек, очень трудолюбивый и знающий, но, как всякий человек, имеет свои недостатки. Главный — это скрытность. Сколько времени он был у меня, и ни разу мне не удалось с ним поговорить, обменяться мнением. Он никогда не выскажет свое мнение прямо, а всякий категорический вопрос считает высказанным недоверием и обижается»[415]. У Алексеева было еще одно качество, которого не заметил Николай, но на которое обратит внимание Керенский, утверждавший, что генерал «обладал немалой политической интуицией, но был слишком привержен политике»[416]. Это проявится позже, да еще как! В этом тихом омуте…
Чего император явно не ожидал, принимая пост Верховного, так это мятежа… правительства, который поддержала Дума. Известие в правительство принес Поливанов, предварив его словами: «Как ни ужасно то, что происходит на фронте, есть еще одно гораздо более страшное событие, которое угрожает России». Из перекрестного гвалта, который фиксировал Яхонтов, выявилось мнение большинства, которое сформулировал Кривошеин: «Надо протестовать, умолять, настаивать просить — словом, использовать все доступные нам способы, чтобы удержать Его Величество от бесповоротного шага». Министры увидели положительные моменты лишь в том, что удалялся Янушкевич и появлялась возможность объединения военного и гражданского руководства. При этом Кривошеин начал говорить, что народ со времен Ходынки и войны с Японией считает императора неудачником, тогда как с Николаем Николаевичем связывает надежды на победу. Щербатов заговорил о влиянии Распутина, полном отсутствии у царя военных способностей и дезорганизации управления с его отъездом из столицы. С ним согласился Поливанов. Харитонов пугал возможностью бунта в Ставке. Горемыкин, как мог, охлаждал страсти: «Его Величество считает священной обязанностью русского царя быть среди войск… При таких чисто мистических настроениях вы никакими доводами не уговорите Государя отказаться от задуманного им шага»[417]. 11 августа на заседание кабинета явился Родзянко и от руководства Думы призвал министров устроить Николаю II полноценный демарш.
Они поехали к императору в Царское село 20 августа. Заседание продолжалось почти до полуночи, все министры за исключением Горемыкина (который внутренне тоже не одобрял Николая II) попытались разубедить императора, но он был непреклонен. На следующий день восемь прогрессивных министров — Кривошеин, Сазонов, Харитонов, Барк, Щербатов, Самарин, Игнатьев, Шаховской — прибегли к неординарному средству, к жанру коллективного письма царю, которое заканчивалось словами: «Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить Вам и Родине»[418]. После этого они практически перестали работать, устроив нечто вроде пассивной забастовки.
Несмотря на все сопротивление, император поехал в Могилев. 24 августа он пометил в дневнике, что подписал «рескрипт и приказ по армии о принятии мною верховного командования со вчерашнего числа. Господи, помоги и вразуми меня!»[419]. Император просчитал последствия принятого им решения и возможную общественную реакцию. Он шел на сознательный риск в надежде исполнить то, что он считал долгом царя, и помочь победе. И в чем-то его расчет был небезосновательным. Именно август 1915 года стал тем поворотным пунктом, после которого заметно улучшились и результаты работы Ставки, и боеспособность русской армии. У России больше не будет крупных военных поражений до конца царствования Николая II.
Иначе думала оппозиция. 27 августа на квартире государственного контролера Харитонова состоялось совещание восьмерки министров с группой депутатов Государственной думы, занятых формированием Прогрессивного блока. Было договорено совместно добиваться создания правительства народного доверия, которое изменило бы принципы управления страной. Николай понял, что все его маневры с уступками либералам ничего не дают, те просто начинают требовать новых уступок и саботировать работу правительства, что в принципе недопустимо, а во время войны — тем более. 3 сентября он объявил перерыв заседаний Государственной думы, вызвав очередную бурю депутатского и общественного протеста, который, впрочем, его мало смущал. 9 сентября он, не скрывая обуревавшего его возмущения, информировал жену: «Поведение некоторых министров продолжает изумлять меня! После всего, что я им говорил на знаменитом вечернем заседании, я полагал, что они поняли и меня, и то, что я серьезно сказал именно то, что думал. Что ж, тем хуже для них! Они боялись закрыть Думу — это уже сделано! Я уехал сюда и сменил Н., вопреки их советам; люди приняли этот шаг как нечто
