Дневник читателя. Русская литература в 2007 году - Андрей Немзер

Продолжу перечень сюжетов Чудаковой. О единстве поэтического мира Булгакова и варьировании писателем ключевых мотивов. О странном родстве двух всемогущих устроителей порядка в советском хаосе – Старике Хоттабыче и Воланде. (Не удержусь от цитирования коды этой редкостно увлекательной и, если вдуматься, весьма печальной статьи:

…перечитывая «Старика Хоттабыча» <…> начинаешь понимать, почему «Мастер и Маргарита» все более и более переходят на полку любимых книг детей и подростков.

Вопрос в том, с чем роман Булгакова на этой полке, коли она вообще сохранится, будет соседствовать. Добро, если с «Гарри Поттером». Кажется, «Айвенго» и «Трех мушкетеров» оттуда уже вытеснили. А иные фавориты тинейджеров и их ловких наставников способны заразить своей пошлостью и Роллинг, и Толкиена, и Булгакова.) О противоборстве автора «Мастера и Маргариты» с советским новоязом. О языке распавшейся цивилизации.

Я раскавычил название текста, который Чудакова снабдила подзаголовком «материалы к теме». Конечно, эта – центральная в книге, строящая сегодняшний «мир Чудаковой» и укорененная в ее работах прежних лет, – статья больше, чем просто «материалы». С другой же стороны, вся книга Чудаковой – книга о противоборстве личного слова и угрожающего, но полого новояза тоталитарной системы – может считаться «материалами» к этой необъятной теме. Рассказана (по необходимости конспективно, потому и дорожить надо каждым – единственно нужным здесь – авторским словом) история нашего обезъязычивания – история о том, как большевистская власть, уничтожив все бытовавшие в России авторитетные языки (церкви, судебных прений, публицистики и проч.), назначила свою дикую (день ото дня дичающую – иногда помимо воли хозяев страны) и полую речь единственно «высокой» и принудила к ней огромную часть народа. А также о том, что мы получили «на выходе». Получили же мы инстинктивное недоверие к любому авторитетному слову, привычку балансировать на грани казенного языка и его игровой имитации, крепнущий новейший новояз и приправленную матерком иронию. Как культурная энергия не до конца уничтоженной старой России десятилетиями скрыто противостояла общественному безъязычию, так энергия советского безъязычия (в том числе и его «пристойных» – оговорочных, аллюзионных, компромиссных – изводов) длит и длит свое пустотное анти-дело. В только что вышедшей октябрьской книжке «Знамени» Александр Агеев ставит жесткий вопрос: «…свобода слова – есть. А есть ли у вас слово, которому нужна свобода?» У Чудаковой – есть. Но сколько пустых, ложно многозначительных, глумливо подмигивающих словечек приходится на это свободное слово? И не телеящик я имею в виду, а публицистику и политическую аналитику, историко-филологические штудии и изящную словесность.

В статье «Язык распавшейся цивилизации» Чудакова цитирует письмо Пастернака, писаное в 1958 году:

…Несмотря на привычность всего того, что продолжает стоять перед нашими глазами и что мы продолжаем слышать и читать, ничего этого больше нет, это прошло и состоялось, огромный, неслыханных сил стоивший период закончился и миновал. Освободилось безмерно большое, покамест пустое и не занятое место для нового и еще не бывалого.

Словно и не прошло сорок без малого лет. Не в последнюю очередь потому, что писатели наши (исключения известны) так и не поняли (не захотели понять), «что конец виденного и пережитого уже был, а не еще предстоит».

Последний раздел «Новых работ» – сопроводительные статьи к «Семейной хронике» Т. А. Аксаковой (Сиверс) и мемуарам С. В. Житомирской «Просто жизнь». Вторая снабжена обобщающим заглавьем – «О роли личностей в истории России ХХ века», но обозначенная тут тема звучит и в истории вопреки всему не потерявшей стати (и принесшей окружающим много добра) дворянки из поколения 1890-х годов, и в литературоведческих исследованиях. Потому что проблемы языка, культуры, литературной эволюции неотделимы от проблемы личности. Об этом твердо и ясно говорит книга Чудаковой, одна из немногих, которые сегодняшняя русская интеллигенция (то, что от нее осталось) может предъявить как патент на благородство. Если, конечно, примет «Новые работы» не как «еще одну интересную книгу», а как стимул для собственных новых работ .

12 октября

Конец – делу венец

Джоан Ролинг. Гарри Поттер и дары смерти. М.: Росмэн

Финальный том повествования Джоан Ролинг заставил меня нарушить главную профессиональную норму – реплика, посвященная в основном реакции типовых поттероманов на книгу «Гарри Поттер и дары смерти», вышла под заголовком «Не читал, но скажу» (перепечатана в этой книге). Сейчас могу нахально заявить: мне нечего в том тексте стыдиться. Пусть стыдятся те, с позволения сказать, «коллеги», что делают вид, будто прочитали заключительную часть поттерианы, и несут сущую ахинею. Например, отвешивая комплименты тройке переводчиков-стахановцев (С. Ильин, М. Лахути, М. Сокольская), работа которых, может, и войдет в книгу рекордов Гиннеса (за полтора месяца одолели 33 печатных листа, по одиннадцать на каждого), но в списке цеховых побед значиться явно не будет. «Народный», сетевой, перевод (появившийся дней через десять после английского издания), при всех понятных огрехах коллективного аврала пламенных энтузиастов, получился живее, а местами и грамотнее создания мэтров. Не было там «оживленного спора о том, в какой факультет» распределят маленьких волшебников (вместо нормального «на какой факультет»). Там где у сетевиков была «лощина», мэтры пишут «впадина», хотя Гарри с компанией отнюдь не сходят в глубину морскую. И «мерзавка» на месте крутого английского словца, с которым Молли Уизли в последней битве бросается на отвратительнейшую приспешницу Волан-де-Морта, звучит хило – испугались «суки», так написали бы «гнида» или «мразь». И победный гимн собственного сочинения, который распевает забияка Пивз («Наш маленький Поттер / Умело расставил Волану капкан, / А мы их побили / Поднимем за наше здоровье стакан»), куда менее выразителен и заразителен, чем сетевая хулиганская версия, что-то вроде: Позабудь о черном лорде, / Поттер дал ему по морде.

Все понятно. Работавшие над сетевым переводом друзья книги Ролинг занимались любимым и внутренне необходимым делом; профессионалы выполняли срочный и важный заказ издательства «Росмэн». Но расшаркаться перед именитыми переводчиками (показав, что знаешь, «кто есть кто») так же необходимо, как высокомерно побранить книгу за недостаток саспенса (и голливудский дух), запутанность (и примитивность раскрытых тайн), «серость». То есть раздраконить Джоан Ролинг, по мере сил уподобляясь ее персонажу, журналистке Рите Скитер (идеальный образчик себялюбивой пошлости, неблагодарности и дистиллированной глупости), которая обнародовала «всю правду» о профессоре Дамблдоре. Читать для этого «…и дары смерти», равно как и предыдущие шесть частей, не нужно. Даже опасно. Вдруг что-то зацепит? (И постсоветские Риты Скитер обоих полов люди. И у них могут вдруг пробудиться совесть и вкус. Как писал автор «Носа»: редко, но бывает. ) А тогда выдавать «всю правду» несколько труднее. Так что лучше не тратить времени на дурацкую раздутую пиарщиками сказку (мы-то с вами, люди продвинутые, понимаем что почем!) , а сразу садиться за компьютер.

Противно все это. Как осточертевшие разговоры о детях, впервые взявшихся за книгу (если штудируют одни лишь приключения Гарри, толку в этом чтении нет никакого) либо выучивших английский только за то, что им разговаривал Поттер, о роли киноиндустрии, о неизбежности продолжений, о гонорарах, семейных обстоятельствах и планах Ролинг. Противно, но так привычно, что можно и рукой махнуть. Гораздо печальнее, когда в издательской аннотации читаешь «Граница между Добром и Злом становится все призрачнее…», а совсем муторно на душе становится, когда узнаешь, что далеко не худшие читатели (совсем не похожие на Риту Скитер и иже с ней), наслаждавшиеся начальными частями поттерианы, судят о ее финале так же опрометчиво, как составитель аннотации. И сердятся на Ролинг, которая, дескать, спутала все карты. Во-первых, она посмела наградить «противного» профессора Снегга могучим даром любви, следствием чего стали готовность выглядеть злодеем, железное самообладание и невероятное бесстрашие. Во-вторых, она позволила Кикимеру (не менее гадкому, чем Снегг) встать на сторону Гарри Поттера. В-третьих, опорочила Дамблдора (а мы им так восхищались!), который, оказывается, в молодости был сильно грешен и едва не стал Темным Лордом. Да и в старости, в описанные Ролинг годы, вел себя преужасным образом – оберегал Гарри Поттера, чтобы им пожертвовать, растил его «как свинью для убоя…» Последнее сравнение произносит Снегг, всегда любивший и любящий погибшую мать Гарри (и этой любовью спасшийся от участи раба Зла, к которой имел изрядную предрасположенность). Но – странная вещь, непонятная вещь! – негодуя на ректора за то, что тот назначил Гарри смертником, а самого Снегга использовал втемную, профессор следует всем указаниям Дамблдора. И Гарри, уже чуявший, что Дамблдор вел с ним странную игру, уже проинформированный о «темных» эпизодах из биографии наставника, узнав «всю правду» (умирая, Снегг успевает дать Гарри к ней ключ), выполняет волю «обманщика» – идет на смерть. И побеждает ее. Дамблдор о том лишь смутно догадывался, не понимая, как именно Гарри избежит неизбежного, но веря в доброго мальчика. И оказался прав.