Дневник читателя. Русская литература в 2007 году - Андрей Немзер

«Приходила молодая поэтесса <…> У этого поколения нет эпопеи. Современность им не нравится, но они хотят удобно в ней устроиться. Вкус – Пастернак, Ахматова, Цветаева, Мандельштам. Любить современников они не умеют. Да и не за что. Развитие версификации опережает рост души» (2 августа).

Заметим, как сквозь неприятие позиции «молодых» проступает печальное согласие. 19 декабря Самойлов занесет в «Общий дневник» перечень «средних» поэтов. Отнюдь не официозных, вполне успешных, интеллигентных – обреченно «средних». «Говорил с молодым поэтом Женей, спрашивающим, нужно ли ему писать. Их человек пятьдесят в год» (24 августа). Если спрашивает, то зачем же пишет? Да так же, как и «средние». Или не средние, а лучшие, те, в чьем даре Самойлов не сомневается. (Но ведь и их любить не за что.) Или как сам «злобствующий» Самойлов. И к чему ни прислушайся – все перепев…

«Перепев» стал нормой как в поэзии, так и в жизни. Вскоре после известия о смерти привычного и незаменимого генсека Брежнева и воцарении Андропова Самойлов пишет:

«Разговоры о перспективах. Редкая историческая ситуация, когда со сменой власти не видится вариантов. В очень жесткую структуру сложилось общество, которое больше страшится перемен, чем их чает. Это горький итог почти столетнего опыта России: от перемен не становится лучше» (18 ноября).

Самойлов не отождествлял поэзию и общественное сознание, не выводил возможность «нового слова» из обновления жизни, но связь поэтической немоты и всеобщей усталости он чувствовал. И надеялся на свежий звук. Неуловимый, но сущий. Дразнящий обманчивыми обличиями. Вдруг проступающий сквозь назойливый инерционный шум.

И к чему ни прислушайся – все перепев…

Да, мой перепел, ты и себя перепел.

Но однажды, от радости оторопев,

Ты особую ноту поставил в пробел.

Стихи начинаются каламбуром, и заданная им ирония страхует от упоения почудившейся радостью.

Ту, неверную, что остальным вопреки…

Но, мой перепел, я тебя не попрекну

Переломом мотива, крушеньем строки,

Несуразицу всю не поставлю в вину.

Счастливое и свободное пение, то, что, по слову Гете, равняет поэта с птицей, сейчас, увы, невозможно. Особая нота ведет не к божественной гармонии, а к слому мотива и крушенью строки. Перепелу не дано петь по-соловьиному. Но погибнуть, как захлебнувшийся пением соловей, он может.

Пусть та нота – какая-то вовсе не та,

Да, мой перепел, дуй в нее, как стеклодув,

А когда не по горлу тебе высота,

Раздери клокотаньем разинутый клюв.

Еще вопрос, заметит ли кто-нибудь самопожертвование перепела, расслышит ли его неверную ноту? Скорее всего, нет. А раз так, то и особость этой ноты запросто можно подвергнуть сомнению. Мало ли кто у нас тут кукарекает и токует? Глухота усиливает немоту, немота – глухоту. Изобретатели невиданных звуков стоят истовых хранителей традиций. И свищет муза птичкой серой, / На веточке невзрачной – так напишет Самойлов о конце поэтического ХХ столетия в последнем из «Трех набросков» (два первых – о закатах XVIII и XIX веков). Но ведь свищет! Ведь выкликает будущее.

Когда сумеем угадать,

Что объявился новый гений,

Когда прольется благодать

В пустые окна наших келий,

Он завоюет нас легко,

Он смыслы новые заявит,

И скоро новое лицо

Словесность наша миру явит.

Глухота кончится одновременно с немотой. Годом раньше Самойлов уже обращался к этому футурологическому сюжету:

Когда сумбур полународа

Преобразуется в народ,

Придет поэт иного рода,

Светло и чисто запоет.

Тогда выстраивалась довольно жесткая причинно-следственная система: поэт приходит к уже преобразившемуся народу. Теперь акцент меняется: речь идет не об исторической закономерности, но о всепокоряющем и непостижимом чуде:

Усвоим мы его язык,

В ученики пойдем смиренно,

От наших пут и от вериг,

Освободимся постепенно.

Освободимся не только от групповых пристрастий и вкусовых вывертов, но и от томящей усталости, страха, суетности, лжи, зависти и амбиций. Освободимся – станем свободными. Потому в заключительной строфе стихов о грядущем гении ощутимы молитвенные коннотации:

Пришел бы он! Пришел бы он!

Чтоб его имя воссияло,

А мы чтоб стерлись в пыль времен,

Как будто нас и не бывало.

Не таких-то и сяких-то, тем-то и потому-то кого-то не удовлетворяющих, а всех нас – способных в лучшем случае взять особую ноту и погибнуть благородной смертью перепела. России нужны слова о России, / Поскольку пути у нее не простые, – так начал Самойлов – все в том же глухонемом 1982 году – свою, многих тогда изумившую «Оду». Закончил он стихотворение, в заголовок которого демонстративно вынес имя архаичного и «сервильного» жанра, не менее резко и внеэтикетно:

России нужны слова о великом,

Поскольку она велика и обильна.

Чтоб перед ее таинственным ликом

Они прозвучали свободно и сильно.

Он мог сомневаться в собственной способности произнести эти слова, но не в их необходимости. В будущее русской поэзии он верил так же, как в будущее своей страны. В весьма мало для того «подходящее» время.

11 сентября

Октябрь

Шестерка на четверку

Названы соискатели премии Русский Букер

Шансы получить шестнадцатую русскую букеровскую премию сохранили шесть романов: «Бухта Радости» Андрея Дмитриева («Знамя», 2007, № 4; книжное издание – М.: Время), «Матисс» Александра Иличевского («Новый мир», 2007, № 2–3; книга только что выпущена тем же «Временем»), «Конец иглы» Юрия Малецкого (Дортмунд, «Зарубежные записки», 2006, книга 7 (III), «Человек, который знал все» Игоря Сахновского (М.: Вагриус, 2007; прежде роман печатался в «Октябре», 2007, № 1), «Бог не играет в кости» Алекса Тарна (М.: Русь, Олимп, 2006) и «Даниэль Штайн, переводчик» Людмилы Улицкой (М.: Эксмо, 2006).

Прежде чем выстраивать иерархию претендентов и гадать о лауреате, напомню те по-разному примечательные сочинения, которые возглавляемое прозаиком Асаром Эппелем жюри (поэт Олеся Николаева, режиссер Генриетта Яновская, прозаик Олег Зайончковский, критик Самуил Лурье, СПб.) вывело из игры. Во-первых, это три бестселлера – «ЖД» Дмитрия Быкова, «Ампир V» Виктора Пелевина и «День опричника» Владимира Сорокина. Мои постоянные читатели знают, что я не принадлежу сообществу фанатов этих романов. С их авторами есть о чем спорить (что я в свое время и делал – достаточно резко), но отрицать социокультурную значимость книг, привлекших огромную и разномыслящую аудиторию, книг, отчетливо выразивших наше общее нестроение, наши тревоги и страхи, книг, без которых сегодняшний литературный пейзаж заведомо не полон, на мой взгляд, значит прятаться от реальности. По крайней мере один из «скандальных» романов в букеровский шорт-лист войти был должен. Во-вторых, судьи отвергли «Испуг» Владимира Маканина. И это совсем не книга моей мечты, но сколь угодно жесткие претензии к странному, медленно и сложно складывавшемуся в единство лунно-сенильно-эротическому повествованию не перекрывают ни творческой дерзости (если угодно – драйва) прозаика, ни его эстетической и философской последовательности. Маканин остался по-настоящему большим писателем и в «Испуге» – отметая этот простой, как мычание, факт, жюри дало дурной урок читательскому сообществу. В-третьих, жертвами пали высоко ценимые мной «Бог дождя» Майи Кучерской и «Синдром Феникса» Алексея Слаповского (о романе Кучерской см. рецензию «Обретение молодости», о романе Слаповского – «В поисках скрытого “я”», в предыдущем выпуске «Дневника читателя»), но об этой, как говорится, «личной» печали распространяться не буду. Вкусы у всех нас разные, так что не стоит «рвать и метать», констатировав очередное (за полтора десятилетия уразумел – почти неизбежное) частичное расхождение с букеровскими судьями. Благо, к нему нынешний сюжет не сводится. Как, к счастью, не сводились и все прежние букериады.

У русского Букера вообще немало устойчивых свойств. Одна из них – страсть судей (ежегодно сменяемых!) к «темным лошадкам». Их появление должно, видимо, придавать премиальному процессу толику авантюрности и одновременно свидетельствовать о прозорливости и внутренней свободе жюри, способного выхватить из скопища графоманов «нового писателя», явление которого постыдно прошляпили присяжные критики. Ныне эту вакансию занял жительствующий в Израиле Алекс Тарн, чей роман «Бог не играет в кости» не читал никто из литераторов и журналистов, присутствовавших на оглашении списка претендентов. Что ж, как говорят в армии: Виноват, исправлюсь. Прочту – доложу. Всей душой надеюсь: впечатления будут отличаться (хоть на микрон бы!) от тех, что овладели мной год назад, когда букеровское жюри точно таким же манером принудило меня сперва давиться вымученным «Иерусалимом» Дениса Соболева, а потом претворять физиологическую реакцию в газетный текст. Надеяться-то надеюсь, но заголовок для будущей рецензии уже придумал: «Дежавю ты мое, дежавю…».