Сердце Проклятого - Ян Валетов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это напоминало…
Несмотря на ранение, кровопотерю и чудовищную усталость, Валентин вспомнил, что именно ему напоминало все увиденное. Он склонился над ступнями мумии — они казались карикатурно огромными, непропорционально большими для усохшего тела.
Точно. Вот здесь…
Стопа была повреждена, кость лопнула, словно доска, в которую вогнали гвоздь.
На второй ноге повреждения были схожи и видны невооруженным глазом.
Шагровский знал, что он найдет на руках мумии, и не ошибся — все было именно там, где он ожидал это увидеть.
Факел горел и тени весело плясали по стенам небольшой пещеры. Сколько времени он еще будет пылать? На этот вопрос Валентин ответить не мог. В любом случае, стоило поторопиться. Он попытался встать, но в результате едва не повалился на покойника, умудрившись остаться стоящим на одном колене.
Что это за странный нарост на пальце мертвеца?
Он аккуратно потрогал руку мумии. Кольцо? Перстень? Слишком крупно для кольца! Перстень.
Он сошел с пальца покойника очень легко — высохшая плоть не могла заполнить внутренний диаметр, и Валентин положил его в карман брюк. Под рукой мумии в вековой пыли лежала дощечка, такая же твердая, как и рукоять факела — практически камень. Шагровский никогда бы не понял, что это дерево, если бы не характерный слом по краю — тот, кто отпиливал кусок от большой доски, не озаботился сделать это до конца и отломал часть по незаконченному распилу.
Он протер дощечку об остатки штанов и увидел, как на окаменевшей поверхности, сохранившей структуру дерева, проступают буквы. Их очертания можно было даже нащупать, потому что они были не написаны, а выжжены по дереву в незапамятные времена. Всего четыре буквы странных очертаний, знакомые, но все же не настолько, чтобы Валентин мог их прочесть. Четыре буквы. Шагровский смотрел на них, стараясь запомнить — дощечка была слишком велика и тяжела, чтобы поместить ее в рюкзак…
Рюкзак! Где рюкзак?
Шагровский чувствовал, что адреналина в крови поубавилось. Неожиданная ясность мышления начала растворяться в мареве боли, перед глазами снова заплясали зелено-желтые мухи…
Он посмотрел на рюкзак, лежащий в нескольких шагах от него — в прорехах поблескивал бок контейнера с рукописью, лямки бессильно змеились по камню. Рюкзак… Зачем он нужен? Что в нем? Вода? Еда? Лекарство?
Валентин не мог вспомнить, зачем ему нужен этот драный мешок.
Он уронил тяжеленный факел, и тот откатился на несколько десятков сантиметров, далеко, но не так, чтобы Шагровский не смог дотянуться. И он дотянулся, и пополз в узкий, как лисья нора, проход, ведущий прочь из склепа, где лежало тело.
И табличка с письменами.
И почти пустая разовая зажигалка.
И рюкзак.
И контейнер.
И законсервированная в нём рукопись.
Некоторое время в погребальной пещере еще бродили тени от живого, горячего огня, но потом мерцание исчезло, и все погрузилось во тьму. В густую, непроницаемую тьму, такую же, какая царила здесь тысячи лет. И будет царить еще столько же. И еще столько же.
И еще…
И еще…
До конца времен.
Глава 15
Иудея. Ершалаим
Дворец первосвященника Иудеи
30 год н. э.
— Ты меня звал, человек? — протянул Малх с брезгливостью и почесал свой бугристый нос трехпалой рукой. — Что ты хочешь?
Он был немного выше Иегуды и значительно шире в плечах, но при этом не настолько, чтобы возвышаться. От него исходил едва заметный запах пота, в движениях просматривалась уверенность, в углу рта Иегуда рассмотрел прилипшее чечевичное зернышко.
Раб. Но раб первосвященника Иудеи. Иногда для того, чтобы быть влиятельным, вовсе не надо быть свободным. Скорее уж, наоборот.
Когда Иегуда вышел из тени и попал в свет факела, который держал дюжий стражник, в глазах раба первосвященника мелькнула тень узнавания, но Малх на миг отвел взгляд, а когда снова посмотрел на позднего гостя, то по его лицу уже нельзя было прочитать ничего.
— Говори, человек…
— Я слышал, что люди первосвященника ищут проповедника, который называет себя Царем Израиля.
На лице Малха не дрогнул ни один мускул.
— Возможно, — протянул он неторопливо и вытер углы губ, смахнув след недавней трапезы. — Ты знаешь, где его найти?
— Возможно, — повторил Иегуда, копируя интонацию раба первосвященника.
— И готов мне об этом сказать?
— Твоему хозяину…
— Моего хозяина ты не увидишь, — усмехнулся Малх. — Он не станет слушать такого, как ты… Но, будь уверен, то, что ты скажешь мне, сразу станет известно ему. Как зовут того, кого по твоим словам, мы ищем?
— Его зовут Иешуа по прозвищу га-Ноцри.
Малх удовлетворенно кивнул своей крупной головой.
— Это он. Да, ты говоришь правду. И чего ты хочешь, человек? Я надеюсь, денег? Потому что ничего другого я тебе дать не смогу…
Иегуда ухмыльнулся, разглядывая бугристое лицо собеседника.
— Деньги? Это было бы неплохо.
Раб первосвященника пожал плечами.
— Конечно, неплохо. Жди меня здесь.
Массивная, окованная медными полосами дверь дома Каиафы закрылась.
Иегуда снова оказался в полутьме и улыбка стекла с его лица, как стекает воск с разогретой печати. Он прижался спиной ко все еще теплому камню стены и едва слышно застонал, сцепив зубы, будто от нестерпимой боли, вцепившейся в него изнутри. Он даже сделал несколько шагов прочь в попытке уйти от дверей первосвященника, но остановился, сжав кулаки, и снова вернулся к порогу.
Иегуда тяжело уселся на истертые тысячами ног старые ступени: колени не держали его. Спина и шея покрылись испариной, несмотря на ночную прохладу, мышцы на плечах окаменели и вздулись так, что ему было трудно даже покачать головой.
Это не паника, подумал Иегуда, я ничего не боюсь. Я не боюсь за себя… Кому какое дело? Этот город полон шпионами и доносчиками. Это их город, это их праздник… Евреи следят друг за другом, доносят друг на друга, убивают друг друга… Все они верят в Яхве, все обрезаны в жертву ему и исполняют Закон Мозеса, кто и как может. Но нет между ними мира на этой земле. Вот потому и правит здесь враг — Рим. Divideetimpera.[25] Одни из нас бунтуют против захватчиков, другие наслаждаются благами, которые дают им римляне, третьи всей душой принимают римский образ жизни, четвертые просто хотят, чтобы их не трогали, пятые — фанатичны настолько, что сам Неназываемый удивлен тем, как они понимают его слова.
Я пришел не в тайную службу прокуратора, не Афраний говорил со мной и будет платить мне за предательство римскими динариями. Мне заплатят иудеи, такие же как я и га-Ноцри, заплатят сиклями[26] — ведь в доме праведного нет места монетам с человеческим ликом на аверсе. Иудеи заплатят иудею за предательство иудея иудейскими деньгами. Ради чего га-Ноцри отдает себя на заклание? Кто услышит о его жертве? Кому она нужна? Разве что римлянам, которые снова загребут жар чужими руками и распнут равви на потеху тем, ради кого он обрекает себя на смерть. Даже крест, позорный крест, к которому его прибьют, будет сделан руками соотечественников. Даже гвозди, которые пронзят его плоть, будут выкованы ремесленниками-иудеями. Римская власть только огласит приговор, а римские солдаты проследят за порядком его исполнения. Все остальное сделаем мы… Сами мы…
