Золотой империал - Андрей Ерпылев

Непроизвольно втянув голову в плечи, Петр Андреевич стоял, зажав левой ладонью проколотый бицепс правой руки, ожидая последнего разящего удара. Меч, вот он, лежит у самой ноги, левой рукой тоже приходилось фехтовать, но... Не успеть, никак не успеть. Что ж! Привет, костлявая, пробил твой час! Умрем стоя, а не сгорбившись, подставив шею под клинок палача.

— Ну что, граф, финита ла комедиа? Что там еще имелось у моего тезки кроме меча, боевого рога и коня, не припомните?

Скорей бы, чего он тянет?..

В тот самый момент, когда Роланд лениво занес свой меч, чтобы поставить заключительную точку, откуда-то сверху на его голову свалилось нечто такое, что ротмистр поначалу принял за растрепанную меховую шапку.

Удар так и не состоялся.

Истошно взвыв, Роланд отшвырнул роковой для Чебрикова мизерикорд и свободной рукой попытался содрать с себя новоявленный головной убор, издававший при этом ничуть не менее душераздирающие звуки.

Автоматически воспользовавшись неожиданной передышкой, Петр Андреевич скользкой от собственной крови левой рукой сгреб рукоять меча и, уже изготовившись для боя, с изумлением распознал в неожиданном спасителе Шаляпина, с неистовостью древнего самурая дравшего сейчас своими нешуточными когтями (Чебриков, несмотря на взаимные дружеские чувства, имел неоднократную возможность убедиться в их остроте) холеную физиономию предводителя людоедов.

— Сдавайтесь, князь! — прохрипел он, не узнавая собственного голоса, оставшись верным рыцарским традициям фехтования и дав Роланду еще один шанс, но тот, издав сдавленный рык, только опасно отмахнулся мечом, безуспешно пытаясь содрать с лица разъяренного кота.

В голове начинало мутиться, предметы плыли, видимо, порезы, особенно последний, были не так уж безобидны.

«Сомлею сейчас от потери крови, как барышня! — пронеслось в голове. — Какие уж тут могут быть сантименты!»

— Напрасно... — выдавил он из последних сил, замахиваясь и моля Бога только об одном: не попасть лезвием по самоотверженному четвероногому другу...

Последнее, что Петр Андреевич увидел, уже проваливаясь в темноту, были сдвоенный темный фонтан, смахивающий на нефтяной, разом выросший на месте головы Роланда, да катящийся футбольным мячом, подпрыгивая на неровностях пола, странный шар, увенчанный ощетинившимся мохнатым «украшением»...

— Голова была у Роланда, кроме коня и меча, — прошептал граф ответ на последний вопрос противника...

— Жив курилка! Очнулся!

Странно знакомый голос. Глаза открывать не хочется, веки словно налиты свинцом. Лежать бы так да лежать, не думая ни о чем.

— Петр Андреевич, господин ротмистр... А это, похоже, Валя. Черт, как все тело болит! Молотили его, что ли?

— Господин ротмистр...

— Да, Валюша... — Ротмистр не услышал своего голоса и попытался снова: — Да...

— Живой! — раздалось со всех сторон, и Петр Андреевич окончательно очнулся.

Он лежал на чем-то мягком в странно знакомой комнате. Плетеные коврики на стенах, светильники, сделанные из деталей чего-то некогда механического... Да это же подземный бункер краснознаменцев!

— Лежите, лежите! — Подняться ротмистру не дали. — Вам нужен покой... Какой там покой!

Воспоминания возвращались кусками: бой со скейтбордистами, плен, раненый Берестов...

— Все живы? Берестов, Николай? Он снова не услышал своего голоса, но невидимая Валя тут же заверила:

— Все-все живы, Петр Андреевич! Все в порядке! Фантасмагорический поединок... Роланд, владетель здешних мест, без головы... Шаляпин...

— А кот? Мой Шаляпин...

Ответа девушки не потребовалось — ротмистр только сейчас понял, что за вибрация исходит от его ног. Слава богу!

Глаза сами собой закрылись и, убаюкиваемый одновременно мурлыканьем кота и голосом девушки, сбивчиво рассказывающей о чем-то, Чебриков опустился на дно уютной заводи сна.

— Надеюсь, теперь-то доберемся до перехода без проблем?

Путешественников снова высыпало провожать чуть ли не все оставшееся население Города от мала до велика. За тот месяц, что отряд пробыл в подземных лабиринтах, администрация Краснознаменска развернула активную деятельность по переселению в соседний необитаемый мир, в котором сейчас над речными плесами душистой метелью расцветала черемуха, вили гнезда птицы, пригревало майское солнышко... Ударными темпами в Парадиз, как с легкой руки Жорки окрестили поистине райский мир, переселилось более тысячи краснознаменцев, уже были посланы гонцы в близлежащие (по местным меркам, естественно) населенные пункты и в стольный Челябинск. Отец Варсонофий дал путешественникам торжественное обещание, что переход никоим образом не будет использован в корыстных целях и что через него с соблюдением всех мер предосторожности будет эвакуировано по возможности все население этого края, а если Бог даст, то и всего этого мира.

К сожалению, радостная обстановка торжественных проводов была омрачена: волей-неволей приходилось оставить здесь серьезно пострадавшего Берестова, раны которого, хотя уже и не угрожавшие жизни, но не позволяли продолжить трудный путь.

— Не горюй, Владимирыч! — успокаивал бледного до синевы старика, теперь выглядевшего настоящим Мафусаилом, которого тоже вынесли из подземелья проводить друзей, Жорка, украдкой смахивая непрошеную слезу. — Проводим вот ротмистра до дома, сдадим бандита этого, Князя, и вернемся за тобой! Ей-ей вернемся!

Князь, о котором шла речь, сидел тут же, злобно посверкивая глазами на собравшихся: его такая перспектива явно не устраивала. Спутника его тоже решено было оставить, так как от передряг пути, нечистой совести и особенно людоедского плена лейтенант Лукиченко, как говорится, «поехал крышей»... Теперь безобидный сумасшедший, радостным смехом встречавший каждый новый восход солнца, находился в Парадизе, и местный врач Соломенцев, помнивший кое-что из институтского курса психиатрии, авторитетно утверждал, что, возможно, спокойная обстановка и доброе отношение когда-нибудь вернут ему рассудок.

— Идите уж! — прокашлявшись, выдавил Берестов, утирая глаза высохшей дрожащей ладонью. — Вернетесь, как же! Сами хоть доберитесь, а я уж как-нибудь..., — Внезапно трясущейся рукой он перекрестил спутников: — Пусть хранит вас Бог, милые!..

В самый последний момент Шаляпин выскользнул из рук Чебрикова и, вскочив на грудь лежащего старика, ласково пощекотал пушистыми вибриссами его лицо, залитое слезами.

21

— Вот это да! — Даже не привыкший выражать свои чувства вслух ротмистр был сражен увиденным наповал.

А повод для изумления был. И какой... Пройдя через ворота, путники оказались в совершенно неожиданном мире.

Нет, вокруг раскинулся привычный пейзаж предгорья: пологие холмы, поросшие лесом, ярко-синее небо над ними, буйное разнотравье. Но все это внизу.

Над лесом же возвышалось нечто фантасмагорическое, чему сразу и определения не нашлось. Лишь опомнившись, путешественники сошлись во мнении, что перед ними творение рук если и не человека, то кого-нибудь разумного, определенно...

Напоминающее хрупкую перламутровую раковину, огромное сюрреалистическое сооружение, как поначалу показалось, парило метрах в ста над землей, ничем не поддерживаемое. Лишь при внимательном рассмотрении выяснилось, что «город» все же опирается на тонкие, на фоне самого сооружения кажущиеся опасно хрупкими, колонны. Со стороны все это выглядело так, будто неведомый шутник подвесил в воздухе... Ну, скажем, трактор «Беларусь», подперев его соломинками или вязальными спицами.

Мало того, сверкающий на солнце «муравейник» жил довольно активной жизнью: к нему и от него, поблескивая плоскостями, сновали какие-то летательные аппараты, по прозрачным трубам, подходящим со всех сторон, на которые поначалу не обратили внимания, с огромной скоростью пролетали темные точки, а из вершины, с интервалом приблизительно в десять минут, вертикально вверх, теряясь затем в синеве неба, уходил сигарообразной объект.

— А вам не кажется, господа, что на этот раз мы переместились не только в пространстве, но и во времени? — Успевший освободиться от утеплителя из крысиного меха Жорка, протирающий очки, напоминал профессора, читающего лекцию.

Ко всему прочему, все копошение вокруг «города» происходило в абсолютной тишине. Вернее, тишина была обычной лесной: где-то щебечет пичуга, шумит ветер в кронах деревьев, далекой автоматной очередью простучит дятел...

По одной из прозрачных труб диаметром эдак метра в три, висящей на действительно невесомых опорах, причем прилично выше вершин окружающих сосен, и доселе не привлекавшей внимания ошарашенных путников, вдруг с низким мелодичным пением, словно от вибрации басовой гитарной струны, пронеслась какая-то темная масса наподобие бочонка, вернее, железнодорожной цистерны, и снова установилась тишина.