Севастопольский бронепоезд - Николай Александров

Много писалось о фашистских злодеяниях близ этого города. Но я не могу умолчать об этом.

Это было ночью. Нас посадили в крытые машины и повезли в степь. Построили всех вдоль противотанкового рва. Приказали всем раздеться. Стоим, освещенные автомобильными фарами. Заливаются плачем дети. Ползая на коленях, матери протягивают ребятишек палачам, умоляют сохранить им жизнь. Фашисты в ответ стегают плетками и женщин и детей…

Около меня молодая женщина с шестилетним белокурым [226] мальчиком. Она рыдает, просит пощадить сына.

Гитлеровец поднял пистолет и выстрелил в голову женщине. Она упала, не выпуская ручонок сына.

Полил дождь. Люди дрожат от холода и страха. И вот в толпу, прижатую к краю рва, ударили десятки автоматов, заглушая своим треском душераздирающие вопли, рыдания, проклятия. Я не стал дожидаться пули, откинулся назад и скатился в ров. На меня валятся сверху тела людей. Чувствую, как льется горячая кровь. Задыхаюсь. Все большая тяжесть давит на меня.

Потом треск автоматов обрывается и снова возобновляется, но уже громче. Видно, фашисты стреляют прямо в ров, для гарантии. Ну, думаю, сейчас засыпят ров — и конец. Но гитлеровцы, видимо, не захотели мокнуть под проливным дождем. Взвыли моторы грузовиков, и наступила тишина, нарушаемая лишь хрипом и слабеющими стонами умирающих. По дну течет ручей. Наверное, скопившаяся дождевая вода. Но, омыв сотни трупов, она стала теплой и насытилась кровью. Мне кажется, что это вообще течет река крови. Того и гляди я захлебнусь в ней. От ужаса мутится разум. Под тяжестью тел не пошевелить ни рукой, ни ногой. Бьюсь изо всех сил. Только бы не задохнуться. Временами теряя сознание, раздвигаю еще не остывшие трупы. Выбрался наконец, отдышался. Дождь все льет. Я в одних трусах, но тело все горит. Блещут молнии. В их вспышках еще страшнее выглядит ров, доверху заваленный обнаженными, застывшими в самых неестественных позах человеческими телами. При свете очередной молнии замечаю груды тряпья, оставленные полицейскими под открытым небом. Ползу от одной кучи к другой, выбирая что-нибудь для себя. Нашел какую-то рубаху и рваные брюки. Под деревцем заметил воронку, наполненную дождевой водой. Залезаю в нее, чтобы смыть с себя кровь. Натянул мокрую одежду. Теперь дрожу от озноба. Стучат зубы.

Осматриваюсь. Куда теперь? В горы больше не пойду: опять полицаи поймают. Попробую пробраться в город. Правда, в Керчи у меня нет ни одного знакомого. Но мир не без добрых людей, авось и приютят. [227]

Долго бреду по раскисшей дороге. Вот и окраина города. Прижимаюсь к стенам домов иду по пустынной улице. Лишь бы не наткнуться на патруль. Тихо. Даже собаки не лают. Лишь изредка прокатится выстрел или автоматная очередь: и в захваченном городе гитлеровцы не чувствуют себя в безопасности.

Хожу от дома к дому. Пусты. Все разорено и разбито. А уже рассвет скоро. Решаю забраться в первую попавшуюся хибарку. Спрячусь, отдохну, а там видно будет, что делать. Крадусь к избушке, затерявшейся на отшибе, потихоньку нажимаю на дверь. Не поддается. И вдруг слышу старческий кашель. Сбегаю с крыльца, жду в сторонке. Вышел высокий старик в длинной рубахе, босой, с всклокоченными волосами.

Тихонько окликаю его:

— Батя!

Старик вздрогнул. Посмотрел на меня. Жду, опустив голову. Неужели прогонит? Нет. Показывает на крыльцо и сам идет впереди. В избе полутьма. Различаю скамью вдоль стены, стол, большую русскую печь. С печки свешивается лохматая головка.

— Дедушка, кого ты привел?

— Спи, дочка, спи.

Хозяин положил мне на плечо сухую мозолистую руку. Спросил шепотом:

— Ты оттуда? Мы слышали стрельбу…

Я кивнул. Девушка с печи тайком рассматривает меня. Черные глаза поблескивают от любопытства. Старик цыкнул на нее:

— Спи, нечего глазеть!

Вышел в сени, чем-то гремел там, по-стариковски ворча под нос. Притащил корыто, два ведра с водой. Порывшись за печкой, достал кусок мыла.

— Будем приводить тебя в порядок. Ты ранен?

— Нет.

Он открыл сундук, вынул рабочие брюки, пахнущие слегка бензином, темную рубашку с отложным воротником, сандалии, картуз и кальсоны.

— Мойся и одевайся. А. твое надо убрать подальше.

Свернув лохмотья, он ушел. Вернулся, когда я уже вымылся и переоделся. Старик взял ножницы, подрезал мне космы под кружок, постриг бороду, которая [228] успела у меня отрасти. Потом достал бритву, зеркало, кисточку.

— Брейся. А ты, Нина, вставай. Вижу, все равно спать не будешь. Начнем хозяйничать.

Девушке было лет шестнадцать. Она засуетилась, забегала по комнате, все время поглядывая на меня пытливыми глазами.

— Готовь картошку, Нина, будем завтракать, — сказал ей старик.

Я уже и забыл, когда ел в последний раз. От одной мысли о еде закружилась голова, дрогнула рука, и я порезался. Старик это заметил.

— Осторожнее! Бритва острая, еще отца моего. Такой сейчас и не сыщешь.

Побрившись, я самого себя не узнал. Старик оглядел меня внимательно. Удовлетворенно хмыкнул.

— Вот теперь давай знакомиться. Я рыбак. Зовут меня Иван Никитич Воронов. А это, Нина, моя внучка. Родные ее погибли при бомбежке — бомба в их дом попала. Отец был ранен на фронте, лежал в здешней больнице. Фашисты его на месте расстреляли.

Нина подала отварную картошку на стол.

— Садись, дочка, давай вместе думать, как быть дальше.

Иван Никитич потер морщинистый лоб:

— Вот что, у меня есть крестник, когда-то еще мальчонкой приезжал к нам. Где сейчас, не знаю. Будем считать, что это ты и есть. Отныне будешь зваться Сашком, а фамилия у тебя будет нашенская — Воронов. Идет?

Старик немного рассказал о семье своего крестника, чтобы я знал, что говорить, если меня будут расспрашивать. После завтрака он показал на топчан:

— Отдыхай и ни о чем не беспокойся.

Разбудил он меня часа в три дня:

— Вставай. Сейчас мой дружок Лукьян придет. Вместе пообедаем.

Вскоре пришел невысокий старик. Подвижной, веселый, какой-то подкупающе простой. Сели за стол. Иван Никитич познакомил нас, рассказал, как я попал в их дом.

— Ну-ка, что там было ночью? — спросил Лукьян. [229]

Я коротко описал расстрел, ров, наполненный трупами. Старики слушали, опустив головы.

— Это уже в который раз, — сказал Лукьян. — Тысячи людей извели. Ничего, когда-нибудь за все ответят сполна.

— Лукьян, — начал Иван Никитич, — ты поразворотливей меня. Надо помочь Сашку. Документов-то у него никаких. В два счета попасться может.

— Что-нибудь сообразим, — пообещал Лукьян.

Несколько дней я провел у этих людей. Они рисковали жизнью, укрывая меня, но, казалось, это нисколько их не тревожило. Изредка заглядывал дед Лукьян. Однажды он осторожно намекнул, что в городе действует подпольная организация, которая не дает покоя фашистам. Из-под подкладки кепки вытащил измятый, промасленный тетрадный лист, на нем была записана сводка Совинформбюро. Прочитал ее нам.

— А теперь смотри на подпись. Видишь: «Подпольный комитет». Понимаешь, значит, партия с нами! Недолго уж осталось, свернем шею катам!

Но недолго пробыл я в семье Вороновых. В беду угодил случайно. Захотел взглянуть на жизнь города, а тут облава. Так как документов у меня не было, забрали в комендатуру. Для гитлеровцев любой человек без документов — партизан. Таких, как я, набралось немало — несколько десятков. Снова допросы, снова угрозы, побои, голод и полная неизвестность, никто не может сказать, доживешь ли ты до вечера.

Чуть свет нас выгоняли на работы в разные концы города. Чаще всего в порт. Распределяли по десять человек, к каждой десятке приставляли двух конвоиров — немца и полицая. Выгружали бомбы. А как-то вечером посадили нас на автомашины и повезли. Машины были те же, что и в ту страшную ночь, — грузовики с крытыми брезентом кузовами. И везли нас той же дорогой. Сквозь дыру в брезенте я увидел домик Вороновых. Вот и большак, по которому в ту ночь я пробирался в город. Сейчас будет ров. Неужели нас опять везут к нему? Заныло в груди.

Но машины ко рву не свернули. На бешеной скорости они мчались дальше… [230]

Глава XXVII. Концлагерь Багерово

Наконец машины остановились. Послышались крики, лай собак. Старший конвоир приказал:

— Сходи, приехали!

Нас построили, пересчитали и повели в лагерь. Заграждение было капитальное. В сумерках я разглядел столбы метра в четыре высотой, густо оплетенные проволокой. С внешней стороны этого забора, на каждом углу которого стояли вышки с прожекторами и пулеметами, чернел большой ров с насыпью. Внутри ограждения — громадный барак, похожий на колхозную конюшню. Позади его возвышались три черные трубы какого-то разрушенного промышленного строения. После мы узнали, что там лагерное кладбище.

Подул сильный, пронизывающий ветер. Взлетели тучи пыли. Люди закрывали лица руками. Со скрипом открылась двустворчатая дверь одного из отделений конюшни, и всех загнали туда. В бараке было темно. Дверь закрылась, загремел запор. Сосед мой выругался: