О Сталине с любовью - Любовь Орлова

— Без его «помощи» такую махину, как Российская империя, не удалось бы своротить столь быстро, — сказал Сталин. — Редкий исторический пример, когда правитель, сам того не сознавая, делал все возможное для скорейшего окончания своего правления.

Декабрь 1939-го

Правила придуманы для того, чтобы их соблюдали. Порой многое кажется нам глупым, ненужным, неважным, но стоит только обжечься…

Цветы мне дарили всегда и везде. Так принято. Раз женщина, актриса, значит — цветы обязательны. Я принимала букеты, благодарила, улыбалась, а после старалась «забыть» их или попросту отдавала кому-нибудь. От «густых» (выражение И.А.)[111] запахов у меня начинает болеть голова, да и вообще, если букет приятен, то охапка (другого слова и не подобрать) цветов только мешает. Куда деть, куда поставить, пока довезешь до дома или гостиницы, половина увянет. Просыпаться же в окружении цветов, пусть и не пахнущих, просто ужасно, создается такое впечатление, будто ты умерла и лежишь в окружении венков. Мрачное зрелище, мрачные ассоциации…

Но как бы я ни относилась к цветам, дарят-то мне их от души. Поэтому и принимать их я должна так, чтобы дарящим было приятно. Зрители очень чутки, они замечают мельчайшие нюансы поведения. Мне бы не хотелось, чтобы мои зрители думали, что я зазналась и т. п. Не станешь же каждому объяснять про неудобства и не станешь поступать с цветами так, как делают некоторые. У некоторых заведено собирать букеты после выступлений и по знакомству возвращать их в магазины. Говорят, что доход от подобной коммерции порой превышает оплату за спектакль или за концерт. Не знаю, никогда не опущусь до таких афер. Лучше отдам цветы кому-то, кому они нужны. В нашей актерской среде есть много людей, которым никогда не достается ни букетов, ни аплодисментов. Это так называемые труженики тыла — гримеры, осветители и т. д. Они действительно труженики, но их труд остается как бы в тени. Им очень приятно прийти домой с роскошным букетом, знаком признания, благодарности за их труд.

«Ошибка инженера Кочина» вышла на экраны незадолго до Нового года. 1940-го. Как принято говорить, праздничное настроение уже распространилось повсюду, правда, елок, кажется, еще не наряжали. Но не в елках дело, это я так, к слову. В клубе работников искусств в Воротниковском переулке состоялась встреча создателей картины с зрителями. Картину принимали хорошо, пусть она и не достигла уровня «Цирка» или «Чапаева», но все равно это была хорошая картина. Как обычно во время подобных встреч рассказы о работе над картиной перемежались вопросами. Вопросов было много, в зале собрались ценители кино (в этом клубе других и не бывает), и от вечера я получила огромное удовольствие. В конце нам дарили букеты. Я уколола руку шипом (то был пышный букет роз, не иначе как плод долгих трудов какого-то селекционера) и пренебрегла простыми медицинскими правилами. Не только не обработала ранку йодом, но и не потрудилась сразу же вытащить застрявший в пальце кончик шипа. Попросту не обратила впопыхах на него внимания. Ойкнула, когда укололась, отдернула руку, промокнула платком выступившую капельку крови, вот и все. Дома посмотрела, вроде бы шип выпал сам собой, вот и успокоилась.

Утром моя легкомысленная небрежность обернулась болезнью. Поднялась температура, правая рука распухла (причем не только раненый палец, средний, но и вся кисть) и болела. Я проснулась в поту и не сразу поняла, что со мной случилось. Болею я редко, и если заболеваю, то обычно это случается ближе к вечеру, а тут вдруг утром почувствовала себя плохо.

Г.В. сразу понял, что дело неладно, и, не обращая внимания на мои заверения в том, что «сейчас я немного полежу и все пройдет», вызвал врача. Врач, увидев мою руку, сразу же стал настаивать на госпитализации. Наговорил столько ужасного, вплоть до ампутации, что просто невозможно было не согласиться. С тяжелым сердцем (Новый год на носу, столько планов, и рабочих, и личных) я поехала в больницу в сопровождении Г.В. и мамы, которая заявила, что не оставит меня ни на минуту в таком состоянии. Бедная мама, она слышала все страшные пророчества доктора… Впрочем, должна признать, что доктор вел себя абсолютно правильно. Не напугай он меня как следует, я бы не согласилась на госпитализацию, осталась бы дома, упустила бы время, и неизвестно еще, чем бы вся эта история закончилась. Ясно одно — ничем хорошим она бы не закончилась, я могла бы и в самом деле руку потерять.

Меня привезли в больницу, положили в палату, Г.В. увез маму домой, пообещав после вернуться. Здесь меня успокоили, сказав, что полечиться, конечно, придется, но об операции, тем более об ампутации, речи пока не идет. «Пока» я пропустила мимо ушей, потому что врачи всегда строят хорошие прогнозы с оговорками, такое у них правило. Мне сделали несколько уколов и поставили капельницу. Один из уколов, наверное, был снотворным, поскольку я неожиданно для самой себя (после таких-то волнений, да на новом месте!) заснула. А может, сказались болезнь и усталость после всех этих волнений. Палата, в которую меня положили, была двухместной, но лежала я там одна, соседняя кровать пустовала.

Вдруг вокруг меня возникает переполох. Приходят врачи с медсестрами, целая группа и объявляют, что меня надо перевести в другую палату. Точнее перевезти, а не перевести, поскольку ходить мне не дали. Уложили на каталку и повезли в другую палату на этом же этаже. Только в дальнем конце коридора. Палата оказалась, большой, больше прежней, но однокоечной, с прихожей и, что самое главное, с черным телефоном на тумбочке. Наличие своего личного телефона меня весьма обрадовало. Огромное удобство. Можно позвонить домой, узнать как там дела и рассказать, что со мной все хорошо, можно звонить по делам. Впрочем, дела меня особенно не беспокоили, потому что Г.В. досконально знал весь мой рабочий график и уже, должно быть, принял меры к тому, чтобы отменить, перенести и т. п.

Новое место, новая порция уколов, и вдруг звонок. Здесь он был по-больничному тихим, но громкости и не требовалось, ведь телефон стоял не в коридоре, а под рукой.

— Любовь Петровна? — услышала я в трубке знакомый голос. — Здравствуйте! Как ваше самочувствие?

В голосе слышалась тревога, поэтому я набрала в грудь побольше воздуха и как можно бодрее ответила:

— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Чувствую себя нормально, для больной, так совсем хорошо!

Я всегда обращалась к нему на «вы» и только по имени и отчеству. Так же, как и к Г.В. Для меня обращение по имени и отчеству — показатель отношения, уважения к человеку. Я не совсем понимаю, почему при близком знакомстве нужно непременно переходить на «ты» и называть друг друга по именам? Хуже всего, когда эти имена уменьшают до вульгарного: «Танька, Верка». Разве в этом выражение близости? Совсем нет. И как вообще можно обращаться к Вождю? Только по имени-отчеству! Или по фамилии с непременным добавлением слова «товарищ». Он наедине называл меня «Любой», иногда «Любовь Петровной», но на людях, в таких вот телефонных разговорах, никакой фамильярности не допускал.