Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна - Антонина Коптяева

Черепанов посмотрел на огорченного Локтева и сразу представил всю серьезность положения, если уж такой добродушный человек вынужден был ругаться.

Егор подкайливал, а откатчики едва успевали подбирать породу, когда они пришли в его забой. Некоторое время оба молчали, наблюдая за слаженной работой звена.

— Как же ты расстанешься с Егором? — полушутя спросил Мишку Черепанов.

— В одной смене работать будем, — весело сказал Мишка, уже решивший свою дальнейшую судьбу и горевший нетерпением приступить к делу. — Завтра попробую сам подкайливать, а потом перейду в самостоятельный забой.

— А остальной народ интересуется? — обратился Черепанов к Егору.

— Очень даже! Ходят, смотрят.

— Надо собрание устроить по этому поводу, — сказал Локтев. — Скоро в шахтах установим ленточные транспортеры; но только при работе с подкалкой они будут загружены полностью.

— Сначала мобилизуем общественное мнение через печать, — возразил Черепанов. — Я хочу посмотреть, как работают, и тоже напишу в газету.

— Работали бы мы хорошо, да инструмент никуда не годится, — сказал Егор, не скрыв раздражения. — Третье кайло откидываю сегодня. Утром мягкое попалось, остальные ломаются.

— Никитин, найди срочно сменного мастера и позови сюда, — приказал Локтев Мишке. — Я его сейчас раскатаю!

Черепанов поднял кайло, потрогал сломанный носок.

— Перекал при оттяжке в кузнице. С кузницы надо начинать, а не с мастера.

Глядя на допотопное орудие труда, простое, ловкое, для всех доступное, Черепанов подумал о великом значении рабочей смекалки и вдруг с острой болью, обжигающей душу, представил это орудие в руках убийцы. Он даже прослушал, как Локтев озабоченно сказал:

— В кузнице я вчера был. Ведь в других забоях тоже жаловались. Кузнецы хорошо работают. Я половину инструмента там проверил, ни одного кайла забраковать нельзя. Откуда же мастер плохие берет? Выброшу я его отсюда. Пусть летит на все четыре стороны…

— Слушай, Нестеров, напиши сам письмо в „Алданский рабочий“, — встрепенувшись, предложил Черепанов, перебивая Локтева.

— Какое письмо? О чем?

— О своей работе. Напиши, как сделался ударником. Подробно объясни метод подкалки, чтобы заинтересовать других.

Егор сконфузился: такое сообщение в газете о самом себе представилось ему несусветным хвастовством, но, чтобы не обидеть отказом партийного секретаря, он сказал уклончиво:

— Заинтересовать письмом мне трудно будет. Я никогда ничего подобного не писал.

— Напиши, напиши! — обрадованно заговорил Локтев. — Изложи факты и приходи ко мне, вдвоем еще обдумаем, и я помогу тебе сделать статью для газеты. — Но вдруг добродушно сиявшее лицо Локтева приняло суровое выражение и даже как будто похудело: он увидел подходившего к забою Колабина.

— Скажи на милость, откуда вы берете такой инструмент? — Заведующий шахтой поднял с полу брошенное Егором кайло, сунул его к самому носу мастера. — В кузнице инструмент что надо, а попадает сюда… — Локтев не выдержал до конца спокойно-вежливого тона, сорвался на крик: — Показательные работы в забое — и такой подрыв! Завтра получите расчет!

— Товарищ Черепанов, ведь несправедливость получается! — взмолился Колабин. — Я не могу проверять каждое кайло!

— Каждое проверять не можете, а за порядком следить обязаны. Локтев правильно говорит: забой у Нестерова показательный, а вы ему условия не создаете. Пора решительно отказаться от старой практики.

— Здорово выходит! — восхищенно говорил Мишка, поглаживая ладонью лист бумаги, крупно исписанный карандашом. — Мы с тобой, Егора, помнишь, весной работали… По шахте наше звено хорошим считалось. Одним из лучших! Но больше двух кубов на человека мы не давали при всем нашем старании. А теперь у нас за смену по четыре и четыре с половиной кубометра. Как же раньше никто не сообразил, что нужно не только силой брать, но и сноровкой?

Егор не ответил, взял письмо, начал перечитывать его, беззвучно шевеля губами.

— Так, значит… — сказал он вслух, — при слабом грунте сантиметров тридцать… В крепком — до восьмидесяти.

Мишка изучающе пытливо поглядел на него:

— Чудно мне, Егора, как это ты молчал, молчал и надумал! Я работать хорошо могу, а обдумывать не в моей натуре. — Мишка закурил и присел рядом с Егором на его койке. Оба жили теперь в одной комнате в Доме ударника. Некоторое время сидели молча. Нетерпеливый Никитин первый нарушил молчание.

— Пойдешь к Локтеву, спроси, продвинул ли он вопрос насчет железных тачек. Пускай в самом деле создают условия. Ты как предполагаешь, будет народ переходить на подкалку?

— Должны бы!.. Чего ради отказываться? Затрата энергии та же, а выработка в двойном размере. Глупость будет, если кто не захочет.

— Очень даже просто, что некоторые не захотят. Научились начинать с завески огнива, вот и будут его завешивать… Непременно найдутся крикуны: почему, мол, Егор умнее нас оказался?

— Пусть покричат. — Егор застегнул воротник косоворотки и, надев кепку, положил в карман пиджака свернутое письмо.

— Я от Локтева еще к Марусе зайду, — сказал он задумчиво. — Ты ступай в клуб один, не жди меня.

Егор всегда долго засиживался у Рыжковых, получивших теперь отдельную двухкомнатную квартиру на Орочене. Если Маруся отсутствовала, поджидал ее, разговаривая с отцом; а когда заставал дома — не было сил опять идти в свою холостяцкую комнату.

Конечно, Мишка Никитин хороший товарищ, и жизнь у них с каждым днем полнее становилась, но семья Рыжковых по-прежнему неодолимо притягивала Егора. Однажды он попробовал набраться твердости и не ходил к ним почти полмесяца, но до того измучился и похудел, что, когда явился в выходной день, Акимовна ахнула:

— Совсем замордовался парень! Вот она, ударная-то работа! А мой Афоня ничего, господь с ним… да еще ровно помолодел.

На этот раз Маруся оказалась дома, что бывало довольно редко. Она сидела у окна в столовой и шила, легко постукивая машинкой. Кровать стариков в углу, покрытая новым одеялом, стояла нетронутой, видимо, Рыжков еще не отдыхал (он работал с Егором в одной шахте, но в разных сменах).

— Отец где? — спросил Егор, снимая кепку в дверях комнаты.

— В баню отправился. Что же ты стоишь, проходи!

Егор вошел в комнату, сел напротив Маруси у стола, положив на клеенку большие, чисто вымытые руки.

— Давно я тебя не видел! — Он потрогал за край тонкое, легкое шитье, ползущее с машины. — Шьешь… Что это будет?

— Что-нибудь да будет. Не тяни, а то шлепну!..

— Ну, шлепни, — попросил он, влюбленно разглядывая ее длинные полуопущенные ресницы. Светлый пушок золотился на смугловато-румяном лице и крепких руках девушки. Кашлянув, Егор сказал хрипловатым от волнения голосом: — Интересное дело: сама ты смуглая, а волосы у тебя русые.

— Какая есть! — Она взглянула почему-то вдруг сердитыми карими глазами и покраснела.

— Вот и рассердилась… Я потому говорю, что мне каждая малость в тебе нравится. Только ты меня совсем с толку сбила, я даже не знаю, как подойти.

Егор замолчал. Тихо в квартире, только машинка постукивала слегка да бойко тикал на посудном шкафчике круглый будильник. От этого молчания, которое билось в ушах Егора нараставшим звоном, лицо девушки еще посуровело, но щеки так и горели.

— Маруся! — решительно сказал Егор.

Она вздрогнула и подняла на него блестящие глаза.

— Ну? — Во взгляде были нежность и ожидание, а голос звучал сухо. Он слышал только голос, потому что в этот момент не глядел на нее.

— Слушай, брось ты волынить, выходи за меня замуж, — твердо предложил Егор и заторопился, не давая ей времени возразить: — Люблю я тебя уж не первый год! Сама знаешь, человек я не вздорный. Если и было чего (она нахмурилась, неприятно задетая), так я сам о том сто раз пожалел.

Он наклонился через стол, умоляюще и зовуще посмотрел близко в ее лицо.

Маруся покачала головой.

— Нет, Егор, подожди говорить об этом… — Увидела, как задрожали у него губы, стало жаль его, так жаль, что в пору заплакать. „Какая нервная барышня стала!“ — подумала Маруся о себе с издевкой, не понимая, что ее неожиданное смятение оттого, что она уже любила Егора. — Ты еще совсем молодой!

— А старому жениться незачем, — сказал он упавшим голосом.

Снова она отталкивала его. Это становилось просто невыносимым.

— Я бы тебя ни в чем не стеснял, все-таки научился уже отличать плохое от хорошего.

— Погоди, нам сейчас учиться нужно…

— Не хочу я годить! Я тебе вот что скажу: кабы любила ты меня, не стала бы так рассуждать. Года у меня самые хорошие, а тебе, выходит, старика ученого надо? Эх, Маруся! Как же студенты на студентках женятся? Стало быть, семейная жизнь ученью не помеха…