Лишённые родины - Глаголева Екатерина Владимировна

— А что с вашей виллой Лазенки? — спросил Павел у Понятовского.

— Она, как любовница, скучает о своем милом, который желал бы ее пристроить и с этой целью передать прусскому королю, — шутливо ответил Станислав Август, — но я не знаю, состоится ли эта продажа.

Павел пообещал ему замолвить слово прусскому королю через его посланника Рюхеля, чтобы ускорить сделку, и Понятовский рассыпался в благодарностях: он-то не знаком ни с кем из нынешних прусских вельмож.

— Позвольте спросить у вас об одном человеке, которому я желаю много добра, так как он много оказал его в Польше, а именно в поместьях моей сестры в Белостоке, — решил он воспользоваться хорошим настроением императора. — Я говорю о генерале Беннигсене.

— Он должен находиться сейчас в походе со своим полком, недалеко от Астрахани. Он родом из Ганновера, и я его ценю. А что за человек Витт, который состоит у нас на службе генералом?

— У нас он пользовался славой искусного инженера. Он получил после отца начальство над Каменецкой крепостью и исполнял сию обязанность вполне добросовестно.

— Это ведь рогоносец красавицы панны Витт, которую мы видели здесь?

— Да, ваше величество.

— А что вы мне скажете о Годлевском, который теперь сидит под стражей?

— Я знаю только, что покойный епископ Массальский рекомендовал его для вступления в русскую службу лет двенадцать тому назад. Он отличился при штурме Очакова, подняв одну из первых лестниц, и князь Потемкин послал его с вестью о взятии Очакова в Варшаву, к послу Штакельбергу, где я его и видел.

Павел промокнул губы салфеткой и раздраженно бросил ее на стол.

— Одного того, что он был любимцем Потемкина, достаточно для возбуждения подозрений, но обнаружилось еще худшее. Он попался в злоупотреблениях на обмундировании солдат.

— Он мог испортиться под влиянием дурных примеров…

— А что стало с Мадалинским? С этим беспокойным человеком и тонким интриганом?

— Он тихо живет в маленьком поместье, находящемся в прусских владениях. Это хороший и честный человек, но простой, если не сказать глупый; он положительно не способен на хитрости и интриги.

— Значит, у меня неверные сведения на его счет. Но что вы мне скажете об Игнации Потоцком? Где он сейчас, что делает, сидит ли смирно?

— Он был на водах. Насколько мне известно, Потоцкий часто проживает у князя Чарторыйского и держится в стороне от интриг. Я знаю, что он очень прославлял вашу доброту…

— Ему бы и не подобало жаловаться на меня. Какое ваше мнение о его уме и сердце?

— У него в самом деле много ума и способностей… Он очень рано остался сиротой, а тетка, которая была его опекуншей, всегда славилась своей злобой. Возможно, это подействовало на его молодые годы, но я думаю, что в последнее время он сильно изменился.

Мария Федоровна, сидевшая слева от короля, заговорила о Воспитательном доме, который совсем недавно перевели в бывший дворец графа Разумовского на Мойке, выкупив его в казну; она была его главной попечительницей. Ах, если бы вы знали, сколько нынче сирот и подкидышей, это просто ужас! Всех невозможно принять, пришлось ограничиться пятью сотнями детей. А остальных, если они здоровы, отдают в деревни на воспитание казенным крестьянам, за плату. Но мужики воспитывают детей весьма дурно, только наживаются на них. Надо бы построить не менее пяти загородных воспитательных домов, чтобы дети жили на природе и приучались к сельскому труду, но жертвователей нет, денег хватило только на один такой дом — в Гатчине. Просто голова кругом идет: за что ни хватишься — того нет, этого нет… Нет нянь, нет лекарств, нет врачей, нет денег, чтобы платить им… Все доходы от петербургского ломбарда идут на больницу…

— Вы продаете в своем ломбарде не только заложенные вещи, но даже и краденые, — отозвался на это Павел.

Императрица вспыхнула, не услышав в его словах шутки, и принялась серьезно ему отвечать, рассказывая подробно, как были погашены долги Воспитательного дома на целый миллион рублей и какие благие последствия уже проявились от управления графа Сиверса, заведующего и петербургским, и московским Воспитательными домами. Яков Ефимович Сиверс в сенаторском мундире сидел тут же за столом; расслышав свое имя, он положил приборы на тарелку, чтобы не оказаться застигнутым врасплох, если вдруг обратятся к нему.

— К краденым вещам, которыми мы пользуемся, я причисляю Польшу, — пояснил Павел.

Понятовский обрадовался: вот случай напомнить о своих обидах!

— Граф Сиверс, которого ваше величество так цените и услугами которого вы пользуетесь, — сказал он, обратившись сначала к императрице, а затем к ее супругу, — в состоянии лучше всякого другого представить вам отчет о средствах, к коим прибегали нарочно для того, чтобы возбудить мой народ к восстанию в девяносто четвертом году.

— Вы правы, я очень ценю Сиверса, — холодно ответил Павел.

Сиверс вновь взялся за нож и вилку, но его руки дрожали от волнения, и серебро звенело о фарфор. Понятовский пошел на попятный двор:

— Несомненно, всё, что он сделал на Гродненском сейме, причинило мне сильнейшее горе, но я всегда видел, что он сам первый был сильно огорчен приказаниями, которые был обязан исполнять.

Павел принялся его расспрашивать о беспорядках в Варшаве, особенно о том апрельском дне, когда гвардия покинула своего короля и примкнула к повстанцам.

— Вы в самом деле перенесли жестокие страдания, — заключил он.

Понятовский ободрился.

— Особенно в отношении моей чести! Вот чем объясняется необходимость напечатать ответ на все клеветы против меня — я уже говорил об этом вашему величеству.

Это была больная для него тема. Потоки злословия лились на него всю жизнь, но раньше он мог им что-то противопоставить, переубеждая знавших его лично, опровергая ложь в печати и в приватной переписке. Но что он может сделать теперь, из своей золотой клетки, чтобы помешать очернить его образ и в таком, искаженном виде оставить в памяти потомков? Клеветники дошли до того, что усомнились в законности его рождения! Когда он открылся в этом Павлу, тот посоветовал: «Плюньте на это, как я». Какое тут может быть сравнение! Речь идет вовсе не о его спокойствии, как утверждает император, а именно о чести! Станислав Август уполномочил своего секретаря Вольского опровергать все памфлеты, однако напечатать эти возражения ему не разрешили ни в Галиции, ни в Пруссии, ни даже в Вильне! Осмотрительный Репнин, как обычно, пошел извилистым путем царедворца: обратился за советом к фрейлине Нелидовой, многолетней платонической пассии государя, и получил ответ, что император не возражает против печатания опровержений, но только если они прежде будут подвергнуты цензуре. Павел находил неприличным печатать в России слишком резкие суждения о событиях, затрагивавших память его матери. Репнин предложил назначить цензором виленского губернатора Якова Булгакова, разумевшего по-польски; государь сделал цензором князя Безбородко, тоже знавшего польский язык, но при этом еще раз предупредил короля: «Не делайте этого; вы навлечете на себя ответы еще более резкие, и это падет отчасти на меня за то, что я разрешил печатание». Сейчас ему не хотелось возобновлять этот спор, да еще и за общим столом.

— Нынешний век настолько испорчен, что творящие зло даже не прячутся, а напротив — сбрасывают покрывало и гордятся своей злобой, — изрек Павел философски.

— Действительно, мне приходится лишь удивляться злобе людей, которые жестоко клевещут на меня теперь, когда более не могут рассчитывать на какую-либо выгоду для себя, — упрямо сказал Станислав Август.

Император перевел разговор на внешнюю политику — на войну и французов.

— Я сделал так, что все воюющие будут вынуждены под конец примириться, — сообщил он с загадочным видом.

— И где же будет конгресс? — поинтересовался король.

— Его не будет, так как французы его не хотят, а каждый заключит мир отдельно. Знаете ли вы, что французы всех обманывают?

— Следовательно, мира не будет.