Инстинкт и социальное поведение - Абрам Фет
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Всякий город, как бы он мал ни был, всегда имеет в себе два враждебных города: один город бедных, другой город богатых».
А в восьмой главе он говорит о бедняках:
«Одни из них кругом в долгах, другие лишились гражданских прав, а иных постигло и то и другое; они полны ненависти к тем, кто владеет теперь их имуществом, а также и к прочим, и замышляют переворот».
И эти замыслы иногда удаются. Тогда страх и ненависть охватывают богатых. В Аргосе, где победили бедные, тайно собравшиеся молодые аристократы выражают свои чувства с удивительной прямотой:
«Клянемся всегда быть врагами народа и причинять ему столько зла, сколько возможно».
Эти слова передает нам умеренный, всегда консервативный Аристотель, и дело происходит в самый цветущий век греческой культуры. Впрочем, ни Аристотель, ни Платон не восхищались «классовой борьбой» и не ценили ее, как движущую силу истории. Их нельзя обвинить в марксизме, а Маркса – в изобретении классовой борьбы. Что касается зловещего термина «враг народа», то он был подхвачен французскими якобинцами, а потом использован Сталиным, натравливавшим народ на неудобных ему людей.
Присмотревшись к извечной вражде бедных и богатых, мы неизменно встречаем и ее объяснение со стороны бедных: они утверждают, что богатые несправедливо присваивают плоды их труда. Подобно «классовой борьбе», это обвинение долго не имело названия. В 1834 году впервые появилось выражение «эксплуатация человека человеком» (exploitation de l’homme par l’homme); cловарь Робера определяет понятие эксплуатации как « извлечение выгод (некоторым классом) из работы других людей». Это совсем не новое занятие до сих пор ставит в тупик некоторых мыслителей; например, в середине двадцатого века Карл Поппер все еще не решался объяснить, что такое «эксплуатация». И в самом деле, определение в словаре звучит странно, поскольку все мы «извлекаем выгоды из работы других людей». Впрочем, в этом месте в словаре стоит отсылка: См. прибавочную стоимость, так что изобретателем эксплуатации может показаться тот же Маркс.
Декарт когда-то настаивал на точном определении значения слов: он полагал, что таким образом люди избавились бы от половины своих заблуждений. Но, в отличие от естественных наук, где определения понятий представляют собой просто принятые учеными соглашения, в гуманитарных науках уже самые названия понятий вызывают эмоции. Представители этих наук без конца спорят о словах, чему не перестают удивляться исследователи природы. Чтобы занятия гуманитарными предметами могли претендовать на некоторую объективность, гуманитарным ученым следовало бы договориться, в каком смысле они применяют свои термины. Определения не могут быть «правильны» или «неправильны»; они могут быть более или менее полезны. Я надеюсь найти определения, полезные для описания истории и общественной жизни, и в то же время достаточно гибкие, чтобы оставить место для дальнейших уточнений. Само собой разумеется, я не претендую при этом на оригинальность: литература по этим вопросам необозрима и может содержать много интересных вещей, которых я не знаю.
2. Пути порабощения человека
Субъективное ощущение лишения свободы возникает обычно в виде реакции на изменение положения индивида, ограничивающее привычный для него образ жизни, так что некоторые прежде возможные способы поведения становятся для него невозможными. Как мы уже видели, человек примечательным образом ощущает не «состояние свободы», а «лишение свободы» или избавление от этого лишения.
В действительности это не парадокс, а частный случай общего закона природы. Лишь изменение воспринимается как информация, поскольку информация и есть, по определению, сигнал об изменении состояния системы; поэтому неизменное состояние равновесия вовсе не воспринимается, если оно физиологически выносимо, то есть не производит болезненных ощущений. Лишь получив информацию, живая система на нее реагирует. В этом смысле природа «консервативна», но только в этом. Когда человек получает информацию, он на нее реагирует.
В разных исторических условиях «свободой» назывались самые различные положения человека, воспринимавшиеся им как «нормальные». Когда историки рассказывают нам о «свободных членах общин» в каком-нибудь древнем обществе – например, в Шумере – то речь идет о положении людей, мало чем отличавшемся от хорошо известной нам крепостной зависимости русских крестьян. И «свободные» общинники-шумеры, и русские крепостные не ощущали своей «несвободы», если их не угнетали какими-нибудь необычными для них повинностями. Таким образом, можно дать удовлетворительное определение несвободы: это наложение ограничений на поведение человека, необычных в той культуре, где он воспитан.
Заметим, что это определение не зависит от культуры. Между тем, определение «свободы» – если бы мы попытались его дать – зависело бы от культуры, в которой люди привыкли жить; ощущение «свободы» совпадало бы с «нормальным» для них состоянием. Таким образом, наше определение «несвободы» не является прямым отрицанием «свободы»! Точно то же относится к понятию «социальной несправедливости», об относительности которого уже была речь.
Возникновение частной собственности и государства было для подавляющего большинства людей тяжким переживанием – лишением свободы. До этого люди жили в племенном обществе, существовавшем несравненно дольше, чем пришедшее ему на смену «классовое» общество – общество, не признающее равноправия своих членов. Жизнь в племенном обществе была суровой: обязанности по отношению к племени показались бы современному «западному» человеку невыносимым бременем. Как мы уже говорили, европейцы, попавшие в плен к индейцам или африканцам, находили эту жизнь крайне «несвободной» и никогда не могли к ней привыкнуть. Для них эта жизнь была полна ограничений, воспринимавшихся членами племени как естественный образ жизни. Точно так же чувствовал себя человек племенного общества в обществе «белых». Традиция, передающая племенной образ жизни, упорно противится новшествам «цивилизации» и долго хранит память о прежней «свободе».
Древнейшей формой порабощения, от которой происходит и самое это слово, было рабство. Вначале в войнах между племенами не было пленных: вся польза от побежденных состояла в том, что их съедали. Но уже на племенной стадии иногда оставляли в живых женщин, которых брали в жены, и в некоторых случаях детей, принимая их в племя победителей. Отсюда могло впоследствии развиться «домашнее» рабство, описанное у Гомера. Иногда можно встретить представление, будто рабство пришло на смену каннибализму, когда оказалось выгоднее использовать рабочую силу человека, чем съесть его. Это объяснение не выдерживает критики. Хотя в некоторых племенах пережитки каннибализма сохранились до наших дней (обычно в виде культового обряда), в более развитых племенах это поведение исчезло задолго до встречи с европейцами, и безусловно до появления частной собственности и государства. Каннибализм осуждается уже в древнейших греческих мифах: Кронос, пожиравший своих детей, потерял власть над миром.
Распространение рабства было связано с появлением частной собственности и государства. Собственность на землю создает потребность в дешевой рабочей силе, а государство, ведущее войны, поставляет военнопленных, превратившихся в ценный товар. У шумеров иероглиф для слова «раб» первоначально означал «человек с гор»: они вели войны с горцами, жившими на восток от Двуречья. Другое шумерское обозначение раба имело также значение «штука»; этим очевидно подчеркивалось превращение человека в «вещь», в предмет хозяйственного обихода вроде скота. Как мы знаем из греческой и римской истории, эта психологическая операция стала неотъемлемым элементом древних культур, точно так же, как это было в Новое время в европейских колониях. Несостоятельных должников продавали в рабство; спасаясь от него, они продавали своих жен и детей. Рабы из собственного народа – иногда бывшие знакомые и соседи – вызывали некоторое неудобство; такую ситуацию пытались рационализировать. В аккадском языке раб назывался словом «арду», первоначально означавшим «опустившийся». Эвмей, образцовый раб Одиссея, объясняет свое положение знаменитыми словами:
Тягостный жребий печального рабства избрав человеку,
Лучшую доблестей в нем половину Зевес истребляет.
Поэтому он и остается свинопасом, хотя и с похвальным эпитетом: «свинопас богоравный». Греки не любили обращать в рабство своих соотечественников: в Афинах это запретил Солон. Впрочем, рабы из другого полиса, тоже греки, кажется, не вызывали особенных эмоций. Римляне считали, что отец вправе продавать в рабство своих детей. Злоупотребление этим правом иногда вызывало возмущение; отсюда, по-видимому, произошел замечательный закон, запрещавший отцу продавать одного и того же сына более трех раз.