Страна идиша - Дэвид Роскис

Поэтому мое появление в доме Рохмана было воспринято как знаменательное событие. Впоследствии я и впрямь ввел в круг Рохмана многих людей моего поколения, целую роту молодых говорящих по-английски, на иврите и идише интеллектуалов: всю нашу группу Шомрей га-ума[392] из Монреаля, моих соратников по Югнтруф, соученика Давида Шульмана[393] из Айовы; всех моих подружек по очереди: Лею (прежде Линдси) из Хайланд-Парка в Иллинойсе, Тами из Кирьят-Хаима, Илану из пригорода Филадельфии и Дасси (сокращенное от Гадаса) из Бруклина, ради которой я сбрил отращенную в Брандайсе бороду, чтоб играть виленского партизана.

Среди всех их, молодых и старых, я был на особом положении.

Только я жил у Рохманов во время ужасной снежной бури в феврале, когда в нашем общежитии сломалось отопление.

Только я пел соло на праздновании бар мицвы Шийе.

Только я помогал Лейблу вычитывать гранки его романа «Слепыми шагами по земле» о переживших Катастрофу, где герои движутся одновременно в различных временных рамках, — огромное произведение, которое могло бы изменить лицо литературы о Катастрофе, если бы в живых осталось достаточно людей, способных читать на идише.

Только мне как-то в полночь Лейбл прочитал вслух всю апокалипсическую поэму Мойше-Лейба Гальперна[394] «Ночь», из варшавского издания его книги в Нью-Йорке 1927 года, благодаря чему мы обнаружили вариант текста, неизвестный даже профессору Шмеруку. В этом издании пародия Гальперна на Нагорную проповедь подверглась суровой цензуре — и это не первый раз, заверил меня Рохман, когда текст, в котором изливался еврейский гнев на гоев,[395] был вымаран из книги, и не последний.

Только я составлял компанию Эстер, когда Лейбл был занят редактированием новостей для идишских передач на радиостанции Коль Исраэль.[396]

Только я постоянно, в любое время суток, гулял с Лейблом по Старому и Новому Иерусалиму.

Только я был влюблен в его дочь.

Правильнее, наверное, будет сказать, что я был влюблен в мечту о влюбленности в нее. С тех пор как я узнал от мамы, что Хана Миранская, исполнявшая роль седьмой ханукальной свечи, а я — шестой, на карнавале по случаю Хануки в Еврейской народной школе (располагавшейся тогда еще в старой части Монреаля), была дочерью идишского поэта Переца Миранского[397] из Вильно, — информация для меня не особенно полезная, поскольку, когда мы закончили третий класс, Миранские переехали в Торонто, я был в поисках другой литературной партии. Встреча с дочерью Качергинского у Суцкеверов только зря раздразнила мое воображение: каковы шансы, что девице, живущей с любовником-арабом, когда-нибудь захочется познакомить меня с Иерусалимом?

И вообще, Рохманы отчасти сами были виноваты. Эстер проявляла глубокую заинтересованность в моих отношениях с противоположным полом — быстротечных романах — и даже не преминула как-то вечером напомнить мне о других талантливых молодых людях, у которых были властные матери, — например, о Марселе Прусте. «Если бы, — смеялась она, — Пруст начал шляться по злачным местам послевоенного Парижа с идишскими писателями и беженцами — тогда он обрел бы свободу!» О, какие истории она знала!

В рассуждениях Лейбла темы совокупления и продолжения рода также играли значительную роль.

«Шнаим шнаим,[398] — как-то сказал он мне шутя, описывая собственное семейство, — зо-хор у-некейве,[399] точно как Бог заповедал Ноаху каждой твари по паре, мужского пола и женского». Он имел в виду своих животных — Морву и Ложу; первая была названа в честь белой пятнистой суки, сторожившей амбар Шубе в самые последние месяцы войны, после того как упорные слухи о спрятанных евреях и сексуальное напряжение между ними и их спасителями сделали укрытие за перегородкой, а потом в глубокой яме на ферме тетушки и Фелека ненадежным; второй — уличный кот — смеху ради носил имя коровы Фелека; эти животные как-то сосуществовали у Рохманов, как и пара попугайчиков, которых Эстер держала в одной клетке, и — да не будут они помянуты рядом — как Ривка и ее младший брат, Шийе, подающий надежды скрипач.

Проход во двор через узкую, извилистую улочку в Старом городе напоминал Лейблу родовой канал, а когда мы однажды пили чай, это породило в его уме следующую реплику: «Заниматься любовью — это как лить кипяток на чайные листья. Посмотрите, как они раскрываются».

«Лейбл, — хватило у меня духа ответить, — я пока все жду кого-нибудь, кто погадает мне на чайных листьях».

И виновата была Ривка — в собственной неприступности.

С одной стороны, из всех молодых людей лишь со мной она разговаривала на идише, окрестив меня с самого начала Дувид-ерш, как будто мы с ней повстречались в пассажирском поезде между Минском-Мазовецким и Варшавой. Лишенная мрачной чувственности Эстер, пятнадцатилетняя физиономия Ривкале была все еще детской, чуть не ангельской, ее кудри были пострижены коротко, почти по-мальчишески, и тем не менее обнаженные тела, плывшие над головой, были щедро одарены сосками, грудями и лоном. Единственной отсутствующей деталью были мужские гениталии.

С другой стороны, за столом Ривка разговаривала мало, ограничиваясь тем, что воспроизводила на иврите рассуждения Лейбла. Время от времени она могла вовлечь в разговор моих приятельниц. В ту зиму в ее комнате за немалые деньги была установлена небольшая раковина; с тех пор могла вовсе не выходить оттуда, разве что для удовлетворения грубых телесных нужд.

Однажды в пятницу вечером, в апреле, случилось так, что только Ривка могла вывести погулять собаку, и я предложил ей составить компанию. Морва была в восторге. Однако вместо того чтобы направиться в парк, Морва повела нас в противоположном направлении, сначала вверх по улице Билу[400] и направо на улицу Мишмар га-ам, Национальной Гвардии, где двадцать лет спустя Давид Шульман купит дом на углу улицы Негба и будет растить там детей, и дальше на Га-Ламед-гей, улицу Тридцати Пяти,[401] где следующим бурным летом 1969 года на сцене чудесным образом появилась Эбби — такая же беспечная и легкомысленная, как ее мягкая голубая шляпка и очень короткое желтое платье. И однажды после ужина в пятницу вечером, приготовленного с избытком чеснока в качестве афродизиака, за полночь, когда Берни и его тогдашняя подруга Шарона уснули прямо на полу, я неожиданно ощутил рядом с собой обнаженное тело Эбби. Мои воспоминания обо всех этих местах еще не сложились. А пока что Морва тянет нас к родильному дому Мисгав ладах[402] на углу улицы Ковшей Катамон,[403] где Лея, она же Линдси, моя первая любовь, чуть не умерла от кровотечения в последнюю из своих девяти беременностей, и дальше в конец улицы Тридцати Пяти, где строились новые жилые здания, — эта часть улицы будет потом переименована в память об Эли Коэне, которого казнят как шпиона в Дамаске в 1971 году.[404] Пунктом назначения Морвы была полная камней и заросшая дикой ежевикой рощица в конце Га-Гдуд га-иври, улице Еврейского легиона[405] — настанет день, и наш собственный рабби Гартман[406] воздвигнет там названный в честь своего отца храм учения, который соберет вместе евреев, христиан и мусульман для постижения Божьего слова, — но поскольку этот день еще не настал, Морву наконец спускают с поводка, а я набираюсь храбрости и спрашиваю: