Мой отец генерал (сборник) - Наталия Слюсарева

Общение с противоположным полом можно было терпеть хотя бы ради таких джазовых вечеров, уютных, нечастых посиделок в ресторане Дома кино. Но отец не был востребован никогда. В те годы мое отношение к нему было безразлично-спокойным. Я больше не делила с ним одно пространство в «литише». Года через два, когда стало очевидно, что наш брак со Стасиком не протянет долго, я стала чаще наезжать с дочкой Аннушкой в родительскую квартиру, порой оставаясь на субботу и воскресенье. В то время как я бесцельно слонялась по комнатам, мама тетешкалась с малышкой, отец оживленно собирался на рынок. Мне было все равно, я соглашалась – что с ночевкой. Отец выбирал сумки пообъемнее, писал список того, что из провизии ему особенно необходимо, и уходил надолго. Наконец он возвращался, торжественно пронося по коридору тугие сетки, набитые всякой всячиной. На кухонный стол выкладывались парные цыплята, заливая соседей обильным соком, выгружалась капуста провансаль. Толстые жирные селедки с красными глазами – верный признак того, что их только что завезли, – пачкали газеты. Из разорванного пакета врассыпную под стол вместе с грецкими орехами убегала твердая коричневая фасоль на лобио. Один только бордовый пергаментный гранат, привет из Тифлиса, спокойно осваивался в новой обстановке. Мама тотчас оставляла кухню. Теперь там будут хозяйничать исключительно мужские стихии: дым, пар, огонь – и отец.

И вот сегодня, спустя столько лет, навоевавшись, отненавидев, разбивши лоб, хлебнувши много слез, причинившая сама много боли другим, я с удивлением открыла, что, оказывается, всю жизнь меня спасали и охраняли эти не утонченные, а самые обыкновенные люди.

Это – мой муж, который кормил меня с дочерью, просиживая сам по десять часов в НИИ – ни секунды опозданий, – добровольно обменявший свою свободу и талант на сто двадцать рублей в месяц, кандидатские включены.

Это – пожилой профессор, пожалевший меня за мой уставший вид и прокуренные пальцы на вступительном экзамене в университете и поставивший мне оценку, позволившую набрать проходной бал.

В конце концов, это – влюбленный в меня Хозе, который проявил выдержку и не зарезал меня (спасибо ему), когда я, во много раз переигрывая Кармен на подмостках жизни, доводила его своими выкрутасами до отчаянного бешенства.

И разумеется, это – тот самый молодой врач «скорой помощи», приехавший на вызов к концу своей смены, сам смертельно уставший, осмотревший меня (трое врачей из районной ставили диагноз ОРЗ), вздохнувший и начавший обзванивать ближайшие больницы на предмет свободных мест. А потом снесший меня один, без напарника, на руках с пятого этажа по лестнице, к машине, так как я уже не могла стоять на ногах. И как определили в больнице, с таким диагнозом (какое-то там особое воспаление легких) еще бы полчаса – и не спасли.

Значит, так принято на этой земле, так положено – меня любить и охранять. Я – в саночках, а меня везут. И опережая будущее, заглядывая за ту грань, которую можно обозначить посадочным знаком, концом, смертью, я знаю, что всегда смогу добежать до КП, где меня ждет отец.

Но как случилось, что в той огромной жизни, в которой мне было отпущено столько дней на любовь, я ни разу не подошла к отцу, не спросила его, о чем он думает, что он пишет, как он себя чувствует. Я ни разу не сказала ему, что он прекрасно выглядит, что я его люблю, в конце концов. Почему это главное чувство жизни оставило меня так надолго? Что я должна была понять? И насколько же сильным оно вернулось ко мне сейчас, когда отца больше нет и я не могу, прижавшись к нему, сказать: «Папа, я люблю тебя. Я всегда любила тебя и всегда буду любить тебя. Я все помню». Конечно, сегодня я глажу его мундир, припав лицом к рукаву, стараясь уловить его запах. Я провожу рукой по фотографии и даже подмигиваю ему: мол, все хорошо. Но тогда, когда он был живой и нуждался во мне, я ни разу не подошла к нему.

Близким и до боли родным, как и в раннем детстве, он стал мне вновь на один день – день своих похорон. 11 декабря они с мамой ругались уже с утра. С ее слов, он запустил в нее обычное «Будь ты проклята», на что, вместо ожидаемого «И тебе того же, старый дурак», услышал: «А я, Сережа, желаю тебе долгих лет жизни в счастье и здравии!» Он плюнул и закрылся в своей комнате. Тут как раз подъехала я и уговорила маму на небольшую прогулку – в кино или в магазин. Когда мы вернулись, отец был уже мертв. В морге как на возможную причину указали на сердце и взяли шестьдесят рублей за гримирование.

Через три дня подали автобус из академии, теперь уже носящей имя Гагарина, чтобы отвезти нашу семью в Монинский гарнизон, где должны были хоронить отца. Гроб с телом был выставлен в офицерском клубе с 10 часов утра. Еще накануне с вечера я боялась встречи с ним, неведомая волна, зарождаясь где-то внутри, время от времени сотрясала меня судорогами, как будто именно так, по частям, из меня выходил отец. Наутро, в просторном зале ДК, когда я подняла на него глаза, то сразу почувствовала невероятное облегчение. Ничего из того, что являл собой отец, что составляло его жизнь, не было в этом остывшем теле. На возвышении, покрытом знаменами, лежал манекен, перед которым на алой подушечке сияли ордена, казавшиеся даже более живыми.

Я спокойно провожала взглядом курсантов его родного командного факультета, подходивших к телу для прощания и по этому случаю специально снятых с утренних занятий. Через час гроб вынесли, поставили на открытую машину, и под звуки оркестра, медленным шагом, мы тронулись по знакомому маршруту, в сторону кладбища. Интересно было смотреть на лицо отца, чуть подретушированное, на котором не таяли снежинки.

Из старой гвардии в последний путь отца провожал только один его дружок – технарь Вася Землянский. Когда гроб уже должны были опустить в землю, боевой товарищ, сняв шапку, поклонился своему другу до самой земли: «Прощай, Сидор Васильевич, ты честно исполнил свой долг!» Щелкнули затворы; сухим треском, спугнувшим с веток ворон, прозвучали выстрелы, и я услышала, как бы со стороны, неожиданный для себя самой, отчаянный до неприличия, сильный крик. Провожающие вздрогнули и с недоуменным испугом посмотрели в мою сторону. Задушив рыдания, низко опустив голову, я быстро пошла к автобусу, чтобы поскорее возвратиться в Москву...

Глава XXX

АНГЕЛ СВЯТОГО ИСИДОРА

Отец все же решил, что я должен поступить в духовное училище. Сначала он определил меня к одной немке – важной старой деве. Я ее страшно боялся. Ходил в лавку, убирал комнату, готовил еду. Учебы не было никакой. Она к тому же меня и била, сам не знаю за что. Потом меня стал готовить знакомый семинарист. Экзамены я сдал и учился хорошо. Уже на первом году учебы в духовном училище я проходил «производственную практику», прислуживая в храме отцу Иллариону. В один из воскресных дней я должен был помогать дьякону во время обедни. Мачеха, провожая меня из дома, благословила и сказала, что теперь она спокойна, что есть, слава богу, кому за нее и ее детей молиться. Еще чего не хватало, чтобы я за нее молился, когда она лупила меня как сидорову козу...

Вся внутренность храма была залита светом от сотен горящих свечей. В мою обязанность входило тушить догорающие свечи и собирать пожертвования на храм. Как только я появился с кружкой, все мои приятели по двору тут же принялись комментировать мои действия вслух, так что даже батюшка начал озираться по сторонам, думая, что он где-то нарушил канон ведения службы. И тут со мной произошел конфуз.

Меня предупредили, что, когда священник громогласно возвестит: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа... Мир всем», а дьякон и хор пропоют: «И Духови твоему! Аминь», я, выйдя из алтаря в боковую дверь, должен буду поднести отцу Иллариону Библию. На мне была надета праздничная риза, расшитая золотом, с крестами и накидным воротником. В правой руке – кадило с дымящимся ладаном, а в левой – Библия. Библия была очень тяжелая, в переплете из красной сафьяновой кожи, тисненная золотом, с лентой, заложенной на том месте, где отец Илларион должен был читать притчу «О блудном сыне»...

Потрясающе! Просто мистика. Читать притчу о блудном сыне, но ведь это о будущей жизни того, кто держит сейчас в руках Библию. Притчу о блудном сыне, о русском Исидоре, исходившем, излетавшем, избороздившем и через семьдесят пять лет, изведав вконец землю, небо и море, упавшем в коридоре, сквернословя и чертыхаясь, отдав Богу душу, не покаявшись, получив полной мерой за то, о чем в молитве просят избавить стоящие в храме, «дабы смерть не похитила меня неготового». А его таки взяла! Похитила! Неготового!

Ну, ладно, папочка, ничего, не переживай... как-нибудь. Я сама дотяну тебя волоком до райских врат, не брошу, вот только бурку подстелю. И потом, род наш уже благословен «во веки веков». Отец Илларион сам подтвердил это за чаркой красного кахетинского вина. Разве не так?..