Воскресший, или Полтора года в аду - Юрий Петухов

И никаких попыток к бегству. Хей-хо!

— Эти затащили свои камушки, — пояснил дьявол-хранитель, — теперь в обратную дорогу. Вот в таком духе всю тыщу верст проскачут. А там и отдых — камень на плечи и пешочком обратно, к пирамиде Вельзевула. Да ты не переживай, ублюдок, работы им надолго хватит — одну построят, за другую возьмутся. А нам надо вверх!

Он повернул свою жуткую рожу к подножию лестницы и сделал первый шаг.

Я пошел за ним.

Поднимались медленно — каждая ступенька превращалась в дюжину ступеней, стоило только поставить на нее ногу. Так можно было подниматься, покуда сил хватит, а значит, вечно — в аду на все мучения хватало сил. Ступени скрипели, хрустели под ногами, хотя на вид они были из твердейшего серого гранита.

— Нет, — сказал дьявол, — не гранит, это спрессованные трупы людишек. Они все чувствуют, все ощущают и видят.

— Кто?

— Трупы.

— Они же мертвы!

— Так же мертвы, как и ты, подонок!

Этого не могло быть.

На одну только такую лестницу пошло бы столько тел, сколько людей не жило за всю историю на Земле. Дьявол меня обманывал, Я никому и ничему не верил еще с земных времен, с зоны, где был один закон: «не бойся, не доверяй, не проси»! Верить нельзя никому…

— Это правда, подонок! Ты сам знаешь, что у нас умеют делать столько абсолютных двойников, сколько потребуется. Один грешник может терпеть адские муки сразу в трех, тридцати и в трехстах своих двойниках — и он будет ощущать больше каждого по отдельности в тот же миг своего трупного бытия! Понял?!

Я кивнул. Это было похоже на правду.

Прямо над нами нависали черные, бурлящие, клокочущие небеса. Вниз было страшно смотреть — пропасть, тысячеэтажная смертная пропасть. Лестница своей отвесностью и крутизной могла вогнать в ужас и самого неробкого. Неужто она и впрямь была спрессована из чьих-то тел? Я слышал тихие, сдавленные стоны, хрипы, сопение. Но я боялся прислушиваться. Я представлял себе на миг участь впрессованного навечно — и зеленая, непереносимая тоска, убивающая наповал, разливалась по всему телу. Нет! Никогда! Ни за что!

— Иди за мной, ублюдок! Никто не даст тебе отдыха. Ты и так слишком долго торчал в льдине. Хотел все видеть — гляди!

Мы подобрались к черным облакам и уже начали вступать в этот клокочущий мрак. И вот тогда на меня нахлынула сначала тревога, а потом невыносимый безотчетный страх. Я не мог и шагу ступить в темноту.

— Ну что же ты, смельчак!

Дьявол не стал церемониться. Он опустился на четвереньки, мотнул головой и так саданул меня под ребра своими кривыми рогами, что я полетел во мрак живым, вопящим камнем.

А вдогонку мне несся его хохот и рычание:

— Это не тучи, ублюдок! И не облака! Это души земной сволочи! Черные души зла. Не только материализованные тела людишек проходят адские пытки, но и души их. Тут особые мучения. Тут и твоя душа, подонок. Но ты не встретишься с нею, ибо она сплелась в единое черное зло, клубящееся во мраке!

Я орал, рвал на себе волосы, плакал, бесновался от ужаса и нетелесной, исступляющей боли. А дьявол-хранитель бил меня своими рогами, гнал вперед и вверх! Вверх и вперед! В черном мареве было хуже, чем в океане пламени. Это непередаваемое ощущение, которое словами не опишешь.

Я не помню, сколько времени продолжалось мученическое движение во мраке. Ему не было ни конца, ни начала. Я будто и родился в нем, и жил всю свою земную и потустороннюю жизнь в нем. Все остальное отступило, забылось. Всего остального не было. Был лишь мрак и ужас! Спрессованный мрак и спрессованный вязкий ужас! Временами из мрака выступали лица, оскаленные и страшные, и начинали грызть меня, рвать зубами с непонятной злобностью и остервенением. Многих я узнавал — это были родные, близкие, знакомые, два-три сокамерника по Бутырке, человек десять с Нарымской зоны. Неужели они все сдохли и торчат здесь, в аду?! Но чего я им такого плохого сделал, чтобы грызть и рвать зубищами?! Нет, это были лишь тени, клубящиеся и жуткие. Но они причиняли острейшую боль, по сравнению с которой удары дьявольских рогов казались легкой игривой щекоткой.

Но и эта вечность закончилась.

Я вырвался в призрачный свет. А океан клокочущего мрака остался под ногами. И снова дьявол-хранитель шел впереди, скалился вполоборота, хрустел своими суставами, сопел, изрыгал серый обжигающий дым. Когда я падал от усталости, в руках у него оказывалась плеть из колючей проволоки и он бил меня до изнеможения. И я снова шел. Или полз. Полз червем, полудохлой змеей. Не человеком, а ползучей гадиной полз под ударами беспощадной плети. Я слыхал про путешествие в ад Данта, был такой поэтишка, слыхал про его проводничка Вергилия, учтивого и ласкового. Сочинял сочинитель вшивый. Тут проводнички совсем другие. Он бы этого Данта так отстегал плеточкой с колючками, что в миг бы рифмовать разучился, всю остатнюю жизнь промычал бы идиотом. Это еще если б выбрался из ада… Хотя он и по жизни был фраером, карасём…

Когда я совсем изнемог, дьявол-хранитель пожалел меня. Он накинул мне на горло удавку из той же колючей проволоки и поволок наверх силой. Меня душило, било о ступени, но я терпел. А что мне еще оставалось делать?! Ноги мои не шли, вот и приходилось за них отдуваться шее. Я поминал имя Господа Бога нашего, но при каждом таком поминании меня пронизывало сильнейшим разрядом, будто током било. Рано! Рано мне, черт возьми, поминать Всевышнего, пачкать его светлое имя своими грязными губами.

Неужели я проклят навсегда?!

— Ну, что, ублюдок, сам пойдешь? — спросил вдруг дьявол-хранитель и ударил мне в затылок своим острым раздвоенным копытом. Оно у него было совсем не такое, как обычно изображают на рисунках и картинах, это был скорее стальной, чем костяной нарост, усеянный шипами и крючьями, лишь на самом конце он раздваивался будто жало у змеи. Временами стальное копыто вдруг расчленялось на четыре когтистых кривых пальца и превращалось в подобие страшной, звериной лапы, которой можно было терзать жертву. Потом оно снова складывалось — так, что не оставалось даже швов. Вообще, этих тварей невозможно описать, это неземные создания, и все в них неземное, жуткое, необъяснимое. Копыто пробило мой затылок насквозь, брызнули мозги, и я на миг потерял зрение. Но только на миг. Прежде, чем перед моими вытекшими, но тут же вновь выросшими глазами забрезжил свет, я вскочил на дрожащие ноги.

— Я сам! — зашипел я. Голос пропал, в горле все пересохло. — Я пойду сам!

И он отвернулся от меня. Пошел вверх, широко шагая, сразу через две, а то и три ступени. Мы шли недолго. Дьявол молчал, не оглядывался. Я тоже помалкивал, чувствовал — скоро доберемся до вершины.