Таежный бродяга - Михаил Демин

Были в Хакассии и другие секты, например, — пятидесятники, адвентисты, молокане. Но, пожалуй, самыми своеобразными — неожиданными для меня! — оказались общины, исповедующие иудаизм.

Они образовывались уже в нашем веке — незадолго до революции. В ту пору, как известно, нередко вспыхивали волнения среди обнищалой части российских крестьян. И вот некоторые из них — протестуя против социальных несправедливостей — отреклись от православия, демонстративно приняли чужую религию и переселились на Восток. В здешней местности имелось два таких поселения и оба они именовались одинаково — Иудино. Говорят, что об этом позаботился сам Государь Николай Второй; он, якобы, специально распорядился первоначальные названия этих сел заменить одним — стереотипным.

Сибирские «иудеи» производили странноватое впечатление. В самом деле: представьте себе угрюмого лесного мужика с медвежьим голосом и широким, простецким, типично славянским лицом, который носит библейское имя Соломон, ходит в традиционной ермолке и отращивает неряшливые, никак не вяжущиеся с его обликом, пейсы. Он хлещет водку лихо по-сибирски — но закусывает только «кошерной», обескровленной курочкой. Имеет истинно русскую душу, но чтит субботу и выполняет все еврейские ритуалы — вплоть до обрезания.

Мне вообще непонятно было — зачем это, в качестве политического протеста, непременно нужно лишать себя невинного куска кожи. Какой здесь смысл? Но, впрочем, что ж искать во всем этом какой-то смысл, какую-то логику? В религиозных зигзагах вообще много таинственного, мистического, недоступного разумному анализу. Тут действуют особые закономерности и звучат иные мотивы.

Зигзагов, как видите, было немало; сектантство в Сибири процветало широко, держалось прочно. И этому, бесспорно, способствовали географические условия: гигантские расстояния, глушь, удаленность от центра…

Наиболее многочисленной и разветвленной группой — во всем этом сонмище — являлись, конечно же, кержаки. Они проникли в тайгу раньше других, пустили более глубокие корни. Они были сплочены, суровы, фанатичны и хранили, помнили старые вековые традиции. (А традиции эти известны. Когда-то их далекие предки — обороняясь от властей — сжигали себя в лесных погостах, на Повенце и на Керженце. И этот запах человечьей гари стоял надо всей петровской эпохой!)

Они не признавали новшеств, крестились, как и встарь, двумя перстами. И не курили; видели в табаке бесовскую траву «никоциану». И не пили кофе. "От кофе на душе — ков", — вещали они. А ведь «ков», по-старинному, это оковы, кандалы! И чай они тоже не пили: "Кто пьет чай — отчается". И заваривали брусничный или смородиновый лист.

И была в здешних краях какая-то особая, тайная тропа кержаков — "Мирская тропа". О ней окрестные жители говорили с опаской; у нее была недобрая слава… Она вела за Саянский хребет, за туманные вершины Ала-Тау. А начиналась тропа эта возле Белых Ключей.

Я жил на самом краю села; новые, дощатые, наполовину еще пустые бараки леспромхоза стояли за сельской околицей.

В селе находилась, так сказать, старая Русь… А здесь — за околицей — новая! И основным контингентом ее являлись ссыльные и вербованные.

Ссыльные — это, в принципе, бывшие лагерники.

С прослойкой этой вы уже немного знакомы. А вот вербованные — несколько иная, более сложная, социальная категория. Она состоит из неудачников и всякого рода отщепенцев; из людей, потерпевших крушение на жизненном поприще, потерявших себя и добровольно ищущих перемены мест и новых занятий… Такую возможность государство им предоставляет охотно — ему ведь постоянно нужна рабочая сила! И потому почти в каждом городе страны существуют специальные вербовочные конторы, по найму людей на отдаленные северные стройки, рудники и в леспромхозы. А так как неудачников всегда полно, и отщепенцы у нас тоже вовек не переводятся — конторы эти не пустуют. Они функционируют бесперебойно, перегоняют людские массы из густонаселенных районов — на окраину, в тундру, в лесную глухомань.

В бригаде лесорубов, где я теперь трудился, представлены были все социальные прослойки. Причем, каждая — по паре — как в Ноевом Ковчеге!

Тут имелось двое вербованных: бригадир Федя, приехавший из-под Москвы, и веселый гитарист Пашка — из Одессы. Пара бывших лагерников — я сам и некий Костя Протасов. Двое сектантов, ушедших из своих общин — «иудей» Соломон и кержак Иннокентий (в просторечии — Кешка).

Было также и несколько пар туземных жителей — хакасов и тувинцев — однако с нами они не смешивались, держались замкнуто и жили в стороне…

Мы же, россияне, все помещались в одном бараке, но (так как места было достаточно) каждый — в своей отдельной каморке.

Я обитал в угловой, самой дальней от входа, комнате. Так мне было спокойней; никто не мешал, и ночами, в тиши, я мог читать любимые книги, пересматривать старые рукописи. (Кстати — о рукописях. Я забыл сообщить вам, что все мои вещи и документы, в конце концов, вернулись ко мне — пришли по почте! Сразу же по прибытии в леспромхоз я раздобыл денег — занял их у ребят — и немедленно перевел на адрес иркутской гостиницы.)

Но я, конечно, не только рылся в старых своих бумагах; я помаленьку набрасывал и новые стихи и прозу… Проза уже начала привлекать меня в ту пору, и для нее я завел специальную тетрадь.

ИЗ ХАКАССКОЙ ТЕТРАДИ

МИРСКАЯ ТРОПА

— Черт знает… а? Кешка? Уж не заблудились ли мы? Гляди — забрели в какую-то трущобу…

— Ничего. Я тут бывал.

В полумраке — путаным, заросшим ущельем — шли трое. Над головами их висли кремнистые глыбы, поскрипывал под ветром ивнячок. На западе — слева — оранжевою полоской догорало воскресенье. Справа лиловою глыбой горбился перевал. На склонах его тревожно гудела тайга. Густое месиво облаков шевелилось в седловине водораздела.

Облака кипели и пенились, и медленно стекали в долину.

— Гроза идет, — сказал Федя. И посвистал негромко. — А тут, как в ловушке. Хлынет по ущелью вода — сразу затопит. Не выскочишь, не уйдешь.

— Вообще—то конечно, — согласился Кешка. — Если хлынет… Но — погоди.

Он ступил на обломок скалы, вытянул шею — понюхал воздух.

— Гроза пока идет стороной. Ее к Аскизу относит. Ветер западный… Ничего, успеем!

— Ты уверен? — спросил третий.

— Не боись, — усмехнулся Кешка. Небрежно повел плечом, поправляя ружейный ремень. И пошагал дальше.

Третьим был — я. Мы возвращались с охоты. Шли, вслед за Кешкой, одному ему известным путем; по лесным завалам, по руслу старого высохшего ручья.