Очерк французской политической поэзии XIX в. - Юрий Иванович Данилин

Все как будто предвещало читательский успех сборнику «Революционные песни», вышедшему в конце апреля 1887 г. необычно большим тиражом, 1500 экземпляров. Но раскупалась книга плохо: буржуазный читатель Г бойкотировал ее, а цена книги (5 франков) оказалась высокой для читателя из народа. Надежды Потье сколько-нибудь избавиться от нищеты рушились снова, и в эту пору у него вырвались отчаянные слова: «Я покончил бы с собою, если бы знал, что после моей смерти продажа моих произведений сможет обеспечить счастливую жизнь моей семье!»

Но дни поэта были уже сочтены. Шестого ноября 1887 г. он скончался. Тело Эжена Потье было обернуто красным знаменем. Луиза Мишель положила в гроб книгу. «Революционные песни». Во время похоронного шествия они развернули красные знамена. Полицейские с яростью бросились их вырывать. Произошла свалка, многие участники шествия, в том числе некоторые левые депутаты, были избиты. Над могилой Потье были произнесены речи его былыми соратниками-коммунарами.

Потье похоронен на кладбище Пер-Лашез около «стены коммунаров». Постановке памятника на могиле воспротивилось министерство внутренних дел. Скромный памятник поэту удалось поставить только в 1908 г. по настойчивой инициативе ветеранов Коммуны на средства от продажи второго (сокращенного) издания «Революционных песен». Третье издание этой книги вышло, в ее первоначальном виде, в 1937 г., а полное собрание известных пока сочинений Потье — лишь в 1966 г.

ЖАН-БАТИСТ КЛЕМАН

Жизнь поэтов революционной демократии была невыразимо трагична.

В песне Эжезиппа Моро «Surgite mortui!», имеющей невеселый подзаголовок «Куплеты, пропетые на завтраке, все участники которого покушались на самоубийство или думали о нем», поэт признался, что уже четыре раза замышлял покончить с собой; по всей вероятности, и самая смерть Моро была самоубийством, как и странная смерть Гюстава Леруа. Самоубийством покончили Жюль Мерсье и Шарль Жилль. Готов был к этому и Эжен Потье. Мысль о самоубийстве владела и другим поэтом, Жаном-Батистом Клеманом (1836–1903).

Случилось с ним это еще в юности. Сын зажиточного мельника, он порвал в 14 лет с деспотизмом семьи и стал простым рабочим. Уже вскоре на горьком опыте познал он, какова беспросветно-нищенская доля людей физического труда. Но когда полюбивший его начальник предложил ему стать надсмотрщиком за рабочими, Клеман отказался примкнуть к числу эксплуататоров. И как-то однажды, полный невеселых дум, остро переживавшихся его впечатлительной натурой, юноша решил покончить с собой: он заснул на краю обрыва, над рекой, надеясь на то, что, повернувшись во сне, упадет в реку и погибнет. Но судьба берегла его: он не повернулся во сне, не погиб, а проснувшись, уже не захотел повторять такую попытку.

В поисках наиболее подходящей профессии Клеману пришлось изучить 36 ремесел, но ему так и не удалось найти такого, где от него не требовали бы «безропотной покорности» и где бы он не видел хозяйской «тирании и эксплуатации». Он понял, что жизнь уже сделала его бунтарем, и решил таким остаться. Ему казалось, что быть независимым оп может только в «свободной профессии», став литератором. Скопив с великими трудами сотню франков, он отправился в Париж, поступил в приказчики к одному виноторговцу, а все вечера отдавал самообразованию и писанию стихов. Началась долголетняя жизнь, полная всяческих лишений, граничащая с нищетой. Только в конце 1850-х годов поэту удалось продать одну из своих песен музыкальному издателю за 15 франков. По словам Клемана, он испытал в тот день «необыкновенное чувство»: «У меня все еще стоит в ушах мелодичный звон трех пятифранковиков, которые издатель вложил мне в руку; я стиснул их так лихорадочно, словно совершил кражу»[117].

Ж.-Б. Клеман.

Фотография

Поэзия Клемана — фольклорного происхождения. Она хранит отзвук старинных народных, частью плясовых, песен. Но, повторяя темы, образы и построение народных песен, сказок и легенд, поэт усиливал и обострял их мятежную социальную выразительность. Учителями своими в песенном искусстве он считал Беранже, Эжезиппа Моро и Пьера Дюпона.

Воспитываясь в такой школе, Клеман превратился в политического шансонье — и не замедлил оказаться на подозрении у цензуры Второй империи. Запрещалось множество его песен. Однажды он явился в Цензурный комитет и, играя в наивность, спросил, за что же он обречен на одни гонения. Ему сурово ответили, что поэт должен пенять на самого себя. «Зачем вы затрагиваете, — прибавил, несколько смягчаясь, цензор, — такие сюжеты, которые и т. д. и т. д.? Вам ведь было бы так легко сочинять прелестные вещицы, воспевая цветы, птиц, да мало ли что еще. Останьтесь в указанных мною рамках — и вам не придется жаловаться на цензуру».

Поэт пообещал последовать благому совету и вскоре представил в цензуру новую песню «О муза, воспоем дубравы и цветы!» Но в цензуре никак не ожидали, что о дубравах и цветах можно писать подобным образом, и песня Клемана была запрещена еще строже, чем все предыдущие.

Вот две первые строфы этой песни:

В парижском воздухе ты, муза, захворала, —

Покинем этот склеп, в нем душно и темно!

И пусть крылатый стих не возбудит скандала:

Мы только то споем, что нам разрешено.

Прочь, мысли горькие! С тобой бедны мы оба,

А строгих цензоров и я боюсь, как ты.

Чтоб не настигла нас министров лютых злоба,

О муза, воспоем дубравы и цветы!

Померкли небеса. Неся угрозу миру,

К нам буря близится и все сметет она.

Ужель в такие дни обречь молчанью лиру?

Народ печали полн и песнь ему нужна!

Для крыльев мир не тесен

Веселый наш рефрен — отрада нищеты.

Но мы вручим не ей венец бессмертных песен.

О муза, воспоем дубравы и цветы!

Пер. В. Левика

В обстановке такого цензурного гнета поэту приходилось в поисках заработка писать песни