От победы к миру. Русская дипломатия после Наполеона - Элис Виртшалфтер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но мир и правопорядок можно понимать по-разному. Вновь и вновь, несмотря на интенсивную дипломатию и напряженное участие в конференциях, процесс миротворчества поднимал вопросы о способности правовых принципов и договорных обязательств ограничивать то, что Лев Толстой назвал в части второй эпилога романа «Война и мир» «движением народов» или «силой», которая «движет народами» [Толстой 2022]. С точки зрения русской дипломатии «движение народов» в испанской Америке, Испании, Неаполе, Португалии и Пьемонте угрожало миру в Европе и выявляло трещины во Всеобщем союзе. В 1821–1822 годах первые ростки греческого движения за независимость и страх русско-турецкой войны еще больше подчеркнули хрупкость союзнического единства, а также оппозиционный потенциал в российском обществе. Со времен греческих восстаний и вплоть до середины правления Николая I русские монархи и их союзники раз за разом выбирали мир через компромисс и избежание конфронтации. Больше революции миротворцы боялись войны, и, по их опыту, войну можно было предотвратить только путем сохранения европейского союза. В течение нескольких десятилетий это общее предположение подталкивало великие державы действовать «в концерте» ради сдерживания военных амбиций на континенте. В то же время ситуации на местах, в отношениях между народами и их передвижениями, все чаще свидетельствовали о том, что принятые рамки мира и порядка не могли сдерживать более широкую глобальную динамику, угрожавшую европейским реалиям и взаимоотношениям. Европейский порядок зависел не только от развития событий в Европе, где потребовалось бы больше, чем приверженность великих держав делу сохранения мира и предпринимаемые для этого шаги.
Организация союза в Лайбахе (1821)
Когда 30 декабря 1820 года (11 января 1821 года) союзники возобновили переговоры в Лайбахе, они уже согласились на вмешательство в Королевство Обеих Сицилий. 4 февраля австрийская армия из 35 000 человек пересекла реку По и вошла в Италию. 13 февраля правительство в Неаполе объявило войну, а сын короля Фердинанда I Франческо заявил о верности конституции[268]. 23 марта австрийские войска оккупировали Неаполь, и к лету стало ясно, что их присутствие не приведет к затяжному военному конфликту. Неаполитанские революционеры не смогли организовать единое сопротивление, и массового народного восстания в защиту конституции не возникло; следовательно, восстановление короля на престоле не требовало суровых или кровавых мер[269]. 24 июня 1821 года министр иностранных дел Австрии Меттерних мог написать российскому министру иностранных дел Нессельроде, что работа трех монархов (Александра I, Франца I и Фридриха-Вильгельма III) дала реальные и положительные результаты. Кроме того, правительства Британии и Франции не высказали дополнительных возражений против действий союзников. Франция оставалась рассадником революционной заразы, но Меттерних считал, что на данный момент Италия была умиротворена[270].
По крайней мере, на тот момент. Продолжая переговоры в Лайбахе, российские дипломаты внимательно следили за тем, как преподносились и воспринимались действия в Неаполе. Они настаивали на том, что вторжение должно было соответствовать правовым формам и предписаниям Четверного и Всеобщего союзов. Не менее важно и то, что они не приравнивали подавление конституционного правления в Королевстве Обеих Сицилий к прямому отрицанию либеральных политических принципов. Даже Стурдза, влиятельный советник Александра по вопросам внешней политики, последовательно защищавший достоинство государя и религии, опасался, что это вторжение могло бы спровоцировать войну между Фердинандом I и его сыном, предполагаемым наследником[271]. Как это признал Стурдза в своем докладе министру иностранных дел Каподистрии от 31 декабря 1820 года (12 января 1821 года), микробы революции плотно прижились в Германии, Италии и Швейцарии. Европа разделилась на две системы: старую и новую. Среди государств, построенных на древнем фундаменте (anciennes bases), Стурдза называл великие державы – Австрию, Пруссию и Россию – вместе со второстепенными государствами, такими как Дания, курфюршество Гессен, Ганновер, Папская область, Сардиния и Саксония. Государства, построенные на базе новой конституционной системы, включали Баден, Баварию, Британию, Францию, Нидерланды, Португалию, Испанию, Швецию, Королевство Обеих Сицилий, Вюртемберг и два полуострова (sic) Американского континента. Другими словами, европейская политическая система изменилась навсегда.
Конституционная партия, согласно анализу Стурдзы, стала доминирующей и поэтому обладала такими ресурсами, как универсальные формулировки и универсальная движущая сила, состоящая из денег, торговли, навигации и науки. Религия, напротив, стала слабым оружием в борьбе против «необузданной тенденции к общей эмансипации». Ссылаясь на революционную ситуацию в Испании, Стурдза указывал, что целые социальные классы потеряли свою собственность, пресса отказывалась публиковать мнения в пользу правового регулирования свободы слова, а разрешенные сектанты (sectateurs de la license) теперь контролировали инквизицию. В этих условиях защитники старой системы, борясь против кипящих страстей и революционных бурь, обладали лишь одним средством сопротивления: строгим голосом опыта и долга, основанным на доброй воле и любви к Богу. Стурдза видел в умиротворении Неаполя не окончательное решение, а временную передышку от революционных нападок на религию и долг, которые в своих недавних проявлениях превзошли даже то, чего пытались добиться якобинцы во Франции. Признание Стурдзой революционной угрозы казалось одновременно пророческим, реакционным и потенциально реформистским. Среди уязвимостей, объяснявших успех повстанцев, наряду с безверием, он также называл несправедливость и финансовую неплатежеспособность. Но в то время, как интеллектуалы и дипломаты, такие как Стурдза, считали, что только полное поражение революции могло гарантировать мир, так называемые священные союзники иначе интерпретировали свое право на интервенцию в Неаполь[272].
Вторжение в Неаполь было одновременно подавлением революции и реализацией политики просвещенных реформ. Как продемонстрировал конгресс в Лайбахе, ни внутри страны, ни за рубежом российская монархия не проповедовала непоколебимой оппозиции политическим переменам[273]. Хотя священные союзники, поддержанные представителями Франции официально и Британии неофициально, отказались признать революционное правительство в Неаполе или вести переговоры с его представителем, они тем не менее предположили, что восстановление короля Фердинанда I будет включать в себя политические реформы[274]. В начале конгресса российское правительство в очередной раз настаивало на заключении правового акта, который мог быть одобрен всеми правительствами Европы. Описывая решения, принятые в Троппау, как подготовительные и предварительные, российские дипломаты попытались повысить торжественность и законность окончательных решений, которые были бы приняты в Лайбахе. Официальное мнение, одобренное императором Александром 30 декабря 1820 года (11 января 1821 года), приводило к официальному заявлению союзников, основанному на признанных правовых принципах, которые регулировали встречи европейских монархов и их
