Жены и любовницы Наполеона. Исторические портреты - Рональд Фредерик Делдерфилд

Затем он пошел на удивительный шаг: дал указание архитектору дворца Фонтенбло перекрыть сообщение между своими покоями и комнатами Жозефины. В заключение он дал Жозефине знать, что возвращается из Вены и ждет, что она встретится с ним в Фонтенбло 26 октября, но не позднее 27-го.

Жозефина приняла эти прозрачные намеки с неловким молчанием.

С момента своего неосмотрительного поступка десять лет назад, когда она глупо повела себя с Ипполитом Шарлем в Мальмезоне, она знала, что развод возможен, но не неизбежен. Когда он возвратился из Египта, она выдержала первую ужасную бурю, растворив его гнев в непрекращавшемся потоке своих слез, поддержанных искренней мольбою сына и дочери. Она испытала много беспокойства в ходе подготовки к коронации, когда весь клан Бонапартов активно интриговал против нее, угрожая аннулировать их брак. Тревога охватывала ее снова и снова, когда до нее доходили сообщения о том, что Наполеон опять влюбился, сначала в Дюшатель, а позже в Марию Валевску. И наконец, почти за год до этого министр полиции Фуше опрометчиво подошел к ней и дал понять, что ей следовало бы пожертвовать собою ради Франции.

Однако всякий раз грозившего ей затмения не случалось, и прежние отношения между ними не только сохранились, но с годами еще больше расцвели.

Красивого полицейского с ледышкой вместо сердца очень сурово отчитали за то, что он посмел даже намекнуть ей о разводе. Наполеон, ко всеобщему удивлению, даже изобразил недоумение по поводу того, что такая мысль вообще могла прийти в голову государственному деятелю. Но эта демонстрация неведения не могла обмануть ее. Последовавшие события сильно ее подбодрили, потому что в то лето 1808 года Наполеон взял ее с собою в Байонн на встречу (и организацию похищения) королевской семьи Испании.

Месяцы, которые они провели вместе во время этой поездки, оказались самыми счастливыми за все годы их семейной жизни. К нему возвратилась вся его игривость по отношению к ней. Они разместились в замке Маррак у побережья и иногда устраивали на пляже пикники. Смеясь, он затаскивал ее в воду, похищал ее шелковые пляжные шлепанцы, бросал их в воду и потом заставлял ее входить в карету босиком, «чтобы он смог полюбоваться ее красивыми ножками». Она оказала ему огромную пользу в трудном деле уговоров разъяренных испанских Бурбонов, а их совместное возвращение в Париж выглядело настоящим триумфом.

Для них как мужа и жены это были последние счастливые моменты, а для нее — последние счастливые минуты на земле.

Даже когда он поспешно умчался, чтобы утрясти австрийские дела, небеса их отношений оставались безоблачными еще несколько месяцев.

Сравнительно недавно, летом 1809 года, он писал ей нежные письма с полей сражений, заканчивая их словами: «Прощай, дорогая, посылаю тебе поцелуй» или «Вечно твой». Несмотря на это, она должна была знать, что есть только один исход для этой агонии сомнения, потому что она, как никто другой, понимала, насколько важно для него осуществление его цели.

В своей основе она мало изменилась с тех дней, когда сидела в тюрьме Ле-Карм, дожидаясь, когда прогремит проезжающая черная телега. Она все еще оставалась бывшей наложницей искусства самообмана, и потому не могла заставить себя поверить в то, что, когда дело доходит до прикосновений, он окажется стойким и к слезам, и к протестам.

Когда курьер доставил ей холодное послание, предписывавшее ей встретиться с ним в Фонтенбло, она запаниковала и предприняла нерешительную попытку избежать встречи, но это лишь осложнило дело. Он приехал первым и нашел, что дворец не подготовлен для него. Бонапарт возмутился, но в прошлом он бушевал уже не раз, и ей как-то удавалось стойко переносить этот гнев и склонять его на свою сторону. На сей раз ей опять удалось это или показалось, что удалось и на этот раз. После ворчания и недолгого морализаторства он ничего не сказал о разводе и никак не объяснил причину разделения их покоев. Некоторое время они провели в спокойной, хотя и несколько взвинченной обстановке, перед тем как собрать вещи и отправиться в Париж.

Потом, в ночь на 30 ноября, меч опустился, обрушившись так неожиданно, что у нее не осталось возможности собраться с последними силами для заключительной контратаки на него.

В тот вечер они отобедали вместе наедине, и это было молчаливое и мрачное застолье. Она наблюдала за ним, гадая, о чем он думает, как вдруг Наполеон встал и пригласил ее в соседний салон. Тогда Жозефина поняла, что он решил сообщить ей об ужасном решении. Несмотря на многие месяцы подавляемых предчувствий, это явилось для нее страшным ударом.

Мягким, прерывающимся голосом он говорил ей о «неумолимой судьбе», об их общей обязанности «принести в жертву собственное счастье ради интересов Франции».

Не надеясь на успех, она пустила в ход последнее средство. Издала два пронзительных крика, завыла и изобразила обморок отчаяния.

Теперь настала его очередь паниковать. Совершенно обезумевший от охватившего его страха, он позвал Боссе, префекта дворца. Прибежавший на вызов Боссе увидел, что у ног Наполеона лежит потерявшая сознание Жозефина.

Император овладел собой.

«Хватит ли тебе сил, чтобы отнести императрицу в ее покои? — спросил он и, когда префект ответил утвердительно, распорядился: — Неси ее вниз по лестнице, а я посвечу!»

Боссе постарался сделать это, но лестница оказалась очень узкой, и на изгибе Наполеону пришлось позвать другого домочадца, чтобы тот держал свечу. А сам он подхватил ее ноги и, спотыкаясь, двинулся вперед, находясь уже на грани истерики. На последнем изгибе лестницы наихудшие опасения Боссе несколько ослабели. Жозефина открыла глаза и сказала шепотом, чтобы не слышал Наполеон: «Вы слишком сжимаете меня!»

Префект поступал мудро, выполняя обязанности дворцового слуги. Он помалкивал об этом до тех пор, пока не написал своих мемуаров. Из его описания можно предположить, что они подмигнули друг другу.

После этого разговора события стали развиваться если и не быстро, то в размеренном темпе похоронной процессии.

15 декабря семьи Бонапарт и Богарне сошлись на торжественное совещание в Тюильри. Хотя первая семья и ликовала в связи с наконец-то наступившим для них торжеством, члены ее не осмеливались обнаруживать свою радость. Выражение лица императора было чрезмерно мрачным и торжественным, а дочь Жозефины Гортензия проплакала всю встречу.

Сама Жозефина сохраняла спокойствие, потому что ее худшие страхи уже рассеялись. Озабоченная до самого последнего момента материальными соображениями о туалетах и доходах, она испытала огромное облегчение, когда узнала, что не лишится никаких внешних атрибутов своего положения. Ее такие же огромные, как и прежде,