Потаенная любовь Шукшина - Тамара Пономарева

Есть в станице Клетцкой еще одна достопримечательность - дом Захаровых, в котором любил бывать Василий Макарович: больно банька хозяев ему приглянулась да добросердечие и гостеприимство, схожие с сибирскими. Впрочем, в Сибири предостаточно и казаков проживало, так что тут еще и этническое родство. Чаще всего заходил Шукшин с Ваниным и Бурковым: они тогда самыми близкими ему людьми были.

Хозяин, Павел Александрович Захаров, по этому случаю венички им специальные готовил - дубовые да березовые. Баньку от души топил - гости столичные от жары "шапки надевали на головы и краги на руки". Подолгу сидели в бане, а потом выскакивали в чем мать родила да в воду ледяную бултыхались.

Хозяйка, Нина Алексеевна, в прошлом учительница младших классов, воду настаивала для дорогих гостей на укропе, чтоб помнилась москвичам казацкая баня да здоровья прибавляла!

После жаркой баньки гости с удовольствием баловались чайком, приготовленным радушными хозяевами на славу.

В последний день перед отъездом явился Василий Макарович к Захаровым с Губенко и Бурковым. Сказал гостеприимным станичникам:

- Съемки подходят к концу, разве еще разок попариться придем!

Отварила Нина Алексеевна им курицу домашнюю, чтоб запомнили отъезжающие из станицы москвичи донскую лапшу, щедро сдобренную петрушечкой да лучком с укропчиком. Открыла кастрюлю, а Шукшин носом уловил аппетитное варево, невольно с восторгом воскликнув:

- Вкуснотища-то какая!

Возможно, при этом вспомнил, какую сытную куриную лапшу готовила ему когда-то на родине Мария Шумская! И баньку принял, как говорится, и причастился.

По пути на теплоход завернули на почту. Домой решил позвонить Василий Макарович, но не дозвонился: в машину сел мрачнее тучи, расстроенный донельзя. Почуяв неладное, Захаров попытался отвлечь Шукшина незначительными вопросами:

- Вот ты "Печки-лавочки", "Калину красную" снял, теперь, должно быть, богатый?

А Василий Макарович в ответ:

- Да ничего, Паш, особенного. Когда в Москву устраивался, вообще на лавочках спал. Голытьба! А сейчас неплохо бы дачу свою заиметь и машину. Семья требует свое.

К часу ночи добрались до теплохода "Дунай".

Шукшин и здесь, закончив работу на съемочной площадке, по ночам продолжал трудиться - что-то писал, иногда до самого утра. Вот и в эту последнюю свою ночь Василий Макарович тоже занимался сочинительством.

За несколько часов до смерти Василий Макарович зайдет в каюту к Буркову, чтоб попросить сигарет. Он писал рассказ и, как всегда, много курил.

- О чем он, ваш рассказ? - задал вопрос Георгий.

- О герое нашего времени.

- Да, но у Лермонтова - одно, а у вас кто он?

- По-моему, демагог.

И провидчески угадал: к сожалению, демагог стал синонимом нашего смутного времени.

В воспоминаниях Ольги Румянцевой есть эпизод, где происходит спор о рассказе "Срезал". Для разрешения спора обратились к Шукшину, который сказал:

- Глеб Капустин - невежда и демагог. Ему нет и не может быть оправданий. Никаких. Никогда. Это, собственно, я и хотел сказать.

Пристальный взгляд Василия Макаровича подметил эту особенность, появившуюся в обществе, и заострил на ней внимание, пытаясь, как хирург, вырезать злокачественную опухоль, хотя бы словом.

О рассказе "Срезал" в среде критиков были противоречивые мнения. Он таил в себе глубокий смысл или авторскую каверзу.

В рабочих тетрадках Василия Шукшина можно обнаружить заготовку, болванку, что ли, которая наводит на многие размышления:

Поговорили. Приехал в село некий ученый человек, выходец из этого села. К земляку пришли гости. А один пришел "поговорить". И такую ученую сволочную ахинею понес, так заковыристо стал говорить! Ученый растерян, земляки односельчане с уважением и ужасом слушают идиота, который, впрочем, не такой уж идиот.

Глеб Капустин - знак нашего времени, необразованный демагог, белобрысый мужик сорока лет, "начитанный и ехидный".

Мужики водят его на разные встречи, являясь туда, как на спектакль местного значения, к разным приезжим знаменитостям, чтоб он их "срезал".

Когда к знатному земляку в избу набивался вечером народ - слушали какие-нибудь дневные истории или сами рассказывали про себя, если земляк интересовался,- тогда-то Глеб Капустин приходил и срезал знатного гостя.

В беседе с корреспондентом итальянской газеты "Унита" Шукшин продолжит размышления по этому поводу:

Тут, я думаю, разработка темы такой. Социальной демагогии. Ну что же, мужик, мужик. Вот к вопросу о том, все ли в деревне хорошо, на мой взгляд, или уже из рук вон плохо. Человек при дележе социальных богатств решил, что он обойден, и вот принялся мстить, положим, ученым. Это же месть в чистом виде, ничуть не прикрашенная; а прикрашенная если, то для одурачивания своих товарищей. А в общем - это злая месть за то, что он на пиршестве, так сказать, обойден чарой полной. Отсюда такая зависть и злость. Это вот сельский человек, это тоже комплекс. Вторжение сегодняшнего дня в деревню вот в таком выверте неожиданном, где уж вовсе не благостность, не патриархальность никакая. Он напичкан сведениями отовсюду: из газет, радио, телевидения, книг, плохих и хороших, и все для того, чтобы просто напакостить. Оттого, что "я живу несколько хуже".

Снят с повестки дня вопрос, что для того, чтобы жить хорошо, надо что-то сделать. Он снимает это. Никаких почему-то тормозов на этом пути не оказалось. Может быть, мы немножко виноваты, что слишком много к нему обращались, как к господину, хозяину положения, хозяину страны, труженику, мы его вскормили немножко до размеров, так сказать, алчности уже. Он уже такой стал - все ему надо. А чтобы самому давать - он почему-то забыл об этом. Я думаю, что вот деревенский житель, тоже нынешний, и такой.

Шукшин долго разбирался с собой, но не предавал своего социального происхождения - крестьянского сына, деревенского прошлого. Не придумывал себе исключительной биографии, как это бывало в элитных кругах:

Так у меня вышло к сорока годам, что я ни городской до конца, ни деревенский уже. Ужасно неудобное положение. Это даже - не между двух стульев, а скорей так: одна нога на берегу, другая в лодке. И не плыть нельзя, и плыть вроде как страшновато. Долго в таком состоянии пребывать нельзя, я знаю - упадешь. Не падения страшусь (какое падение, откуда?), очень уж, действительно, неудобно. Но в этом моем положении есть свои "плюсы". От сравнений, от всяких "оттуда - сюда" и "отсюда - туда" невольно приходят мысли не только о "деревне" и о "городе" - о России".

Любимые герои Шукшина из села, из деревни, не предавшие родной земли, отвергнувшие город:

Просто этих людей в силу собственных биографических обстоятельств знаю лучше прочих. А хорошо изучив их, рельефней могу представить характеры своих героев, бесконечно близкие и родные душевные качества народа, с которыми связан до сих пор многими нерасторжимыми узами.

Шукшин научился различать "слабости обитателей села и сильные стороны людей города".

Припоминаются мне еще и рассуждения Шукшина о шляпе, полные крестьянской смекалки, мудрости и глубины:

Конечно же, дело не в шляпе. Но если судить таким судом, очень многим надо "встать и снять шляпу". Оттого-то мне и дорог деревенский уклад жизни, что там редко-редко кто сдуру напялит на себя личину интеллигентного человека. Это ведь очень противный обман. При всем том там уважается интеллигент, его слово, мнение. Искренне уважается. Но, как правило, это человек "залетный" - не свой. И тут тоже то и дело случается обман. Наверное, оттого и живет в народе известная настороженность к "шляпе". Как-то так повелось у нас, что надо еще иметь право надеть эту самую злополучную шляпу. Может быть, тут сказывается та большая совестливость нашего народа, его неподдельное чувство прекрасного, которое не позволило забыть древнюю простую красоту храма, душевную песню, икону, Есенина, милого Ваньку-дурачка из сказки.

Шукшина выводили из себя произведения подельников от литературы, создававших произведения в расчете на придуманного ими же "деревенского" читателя. Тут вспоминается рассказ Василия Макаровича "Артист Федор Грай" из сборника "Сельские жители". Кузнец и самодеятельный артист играл "простых" людей, но ему "было ужасно стыдно" произносить какое-нибудь "таперича":

Тяжело было изрекать на сцене слова вроде "сельхознаука", "незамедлительно", "в сущности говоря" и т. п. Но еще труднее, просто невыносимо трудно и тошно было говорить всякие "чаво", "куды", "ейный". А режиссер требовал, чтобы говорил так, когда речь шла о "простых" людях".

И это все о том же, что болело, ранило Шукшина самого, точило изнутри, не давало спокойно жить. Он оставался всем своим нутром и сознанием там, в глубине народной стихии, любил ее и знал досконально, а потому поверхностного, снисходительного суждения об этих людях не мог принять. Они оскорбляли и его - русского крестьянина и интеллигента "высшей категории". Как мог, он защищал себя и свой народ, низведенный убогим сознанием до карикатурных образов, которые приходилось играть кузнецу и артисту Федору Граю.