Единственный свидетель(Юмористические рассказы) - Ленч Леонид Сергеевич

— Вы… ко мне? — спросил Антон Трофимов голосом князя из «Русалки», увидевшего маленькую русалочку на берегу омута.

— К вам! — сказала Весна. — Вы товарищ Трофимов, да?

— Да, я — Трофимов. У вас стихи, наверное?

— Стихи! Мне… можно сесть?

Заведующий литературной консультацией торопливо поднялся и придвинул к посетительнице кресло с бронзовыми львами на ручках. В разъятой пасти правого льва торчал окурок «Казбека», засунутый туда каким-то нервным посетителем. Конфузясь, Антон Трофимов извлек окурок из львиной пасти и, мысленно ругнув тетю Настю за небрежную уборку, сказал:

— Пожалуйста, садитесь! И сначала расскажите о себе. Кто вы? Откуда?

Весна села на кончик кресла и доверчиво подняла на поэта свои бирюзовые глаза.

— Меня зовут Смородкина… Аня. Я с Алтая приехала. С целины. Я садоводом работаю.

— Стихи давно пишете?

— Давно! С пятнадцати лет.

— А сейчас вам сколько?

— Сейчас уже восемнадцать. У меня много накопилось стихов, а какие они — хорошие или плохие, — у нас в совхозе не могут определить. Таких специалистов нету. Вот наши мне и посоветовали: бери, говорят, Смородкина, отпуск, катай в Москву, пока зима еще держится и сады сажать рано. Стихи, говорят, — это дело важное, полезное. В Москве посмотрят твои сочинения, скажут, что к чему! А вернешься как раз к весенним посадкам!.. Посмотрите, товарищ Трофимов, очень вас прошу. И скажите… (тут Аня Смородкина вдруг перешла на шепот) что к чему!..

Она положила на стол Трофимову толстую общую тетрадь в дерматиновой обложке. Бирюзовые озерца потемнели, на скулах выступили розовые пятна.

— Значит, зима еще на Алтае? — спросил заведующий литературной консультацией, инстинктивно не торопясь приступать к такому прозаическому делу, как разбор и анализ стихов.

— Зима! Но весна придет, вы не беспокойтесь! У нас там так: вот — зима, зима, снег, метели. А потом сразу — как брызнет! И вот словно праздник какой: все так и засияет кругом!.. У нас — хорошо! Степь!..

— О чем у вас стихи, Аня?

— Обо всем. О красивой природе. И о людях конечно. У нас люди очень замечательные. Тракторист есть Прохоров Вася… Василий то есть, — его все знают на Алтае. Он у нас первую борозду провел. Его степным соколом прозвали. Правда, красиво?

— О нем тоже есть стихи — о Соколе?

— Есть. Он хороший.

Покраснев, она помолчала и прибавила:

— Достойный!

— А недостойные у вас тоже есть?

— Есть. Но на тех карикатуры рисуют. В стенгазете. А которые достойные — про тех стихи!

— Оставьте вашу тетрадку, Аня! — сказал Трофимов, почему-то вздохнув. — Я прочитаю. И приходите… ну, хотя бы послезавтра.

Бирюзовые озерца стали светлыми, умоляющими.

— Прочтите сейчас, товарищ Трофимов! Очень вас прошу! (Тут Аня Смородкина снова перешла на шепот). И скажите… что к чему!

Заведующий литературной консультацией покорно раскрыл общую тетрадь и стал читать стихи Ани Смородкиной.

Ах, как хотелось ему, чтобы стихи этой девушки с Алтая были настоящими, хорошими стихами, чтобы он мог подняться, протянуть ей руку и сказать: «Да ведь у вас талант, моя дорогая!» Но, увы, стихи были плохие! Даже обилие горячих чувств не искупало их обидной неуклюжести. Предстоял неприятный разговор. Весна заглянула в его прокуренный кабинет с пучком плохо зарифмованных подснежников в руке, а он обязан заморозить этот робкий дар ледяным дыханием своего приговора! Конечно, можно сказать что-нибудь обтекаемое, ни да ни нет, — но бирюзовые озерца требовали правды, а правда была груба и жестока. Трофимов медленно достал портсигар, вставил в мундштук сигарету «Астра», закурил и… поднялся из-за стола.

— Посидите минуточку, я — сейчас! — сказал он и, схватив общую тетрадь в дерматиновой обложке, выскочил в коридор. В сущности это было дезертирством.

В коридоре Трофимов сразу увидел того, кто был ему нужен. Зверь сам набежал на ловца. Зверя звали Федором Ивановичем Топоренко, и он занимал штатную должность редактора издательства «Факел». Товарищи звали его просто «Топор» за резкую прямолинейность суждений и железный характер. Самые неприятные объяснения с самыми нервными и самыми скандальными авторами поручались «Топору», и он не без удовольствия рубил сплеча.

Трофимов остановил Топоренко и, смущаясь, кое-как объяснил ему свою просьбу.

— Ругай меня, как хочешь! — закончил поэт свою путаную речь, — но не могу я ей сказать прямо в лицо, что стихи у нее… плохие! У нее, брат, такие глаза!.. И вообще не хочется мне ее огорчать! Поди скажи ты. Тебе — ничего, ты это любишь!

— Втюрился?! — грубо спросил «Топор», почесав небритую колючую щеку.

— Пошляк! Она мне… почти в дочки годится. Просто она такая… ну, как тебе сказать… как Весна. Или как Аленушка васнецовская. Понимаешь, Топорище?!

— Я понимаю, что ты — сентиментальный, мягкотелый, слюнявый, старомодный интеллигент, которого надо гнать из редакции железной метлой. Давай рукопись!

Он взял у Трофимова Анину тетрадь в дерматиновой обложке, уткнул в нее свой бледный нос и стал как бы грызть близорукими глазами стихи Ани Смородкиной. Алчно фыркнув два раза, он сказал: «Все ясно! Обожди меня здесь!» — и решительно рванул дверь в кабинет заведующего литературной консультацией.

Когда «Топор» снова вышел в коридор, странная, блуждающая улыбка делала неузнаваемой его суровую щетинистую физиономию.

— Сказал? — спросил Трофимов.

— Славная девушка! — неопределенно ответил «Топор» и вдруг раздраженно прибавил: — Я отдал ей рукопись и сказал, что ты сейчас придешь. С какой стати я должен выполнять за тебя твои служебные обязанности?!

…Через час Топоренко заглянул к Антону Трофимову. Поэт сидел за столом и, дымя сигаретой, что-то писал.

— Сказал? — спросил «Топор», криво усмехаясь.

— Сказал!

— Ну и как она?

— Ничуть не огорчилась. Во всяком случае виду не подала. Сказала, что так и думала про свои стихи — ну, что они плохие и что ей нужно работать над собой, учиться и так далее… Подумала, вздохнула и прибавила: «Ничего, что стихи у меня пока плохие, зато сады будут хорошие». Что же, говорит, делать — настоящие поэты к нам на целину редко приезжают, а без стихов там никак нельзя, вот и приходится сочинять стихи на месте самим. И знаешь, как-то неловко мне сделалось после ее слов! Уж очень действительно наша братия обленилась, тяжела стала на подъем!..

Все так же криво усмехаясь, Топоренко спросил:

— Это ты о ее стихах пишешь рецензию?

— Нет, — ответил поэт, — я пишу заявление директору, прошу отпуск! — Он томно потянулся. — Устал я, Топорище, чертовски, сидя в этой коптилке. Надо проветриться, подышать жизнью.

— Уж не собираешься ли ты махнуть на Алтай?

— На Алтай, в Казахстан, еще куда-нибудь. Не могу я больше здесь сидеть. Надоело!

— Вот если написать рассказ, — помолчав, задумчиво сказал Топоренко, — о том, как в наше издательство на минутку заглянула Весна и как расчувствовались два пожилых сухаря, да закончить его твоим отъездом, — то критики обязательно скажут: «Это — банально, схематично» и… как там еще?

— Тебе лучше знать! — огрызнулся поэт. — Ты — критик, а не я.

И, энергично потушив в пепельнице недокуренную сигарету, он размашисто подписал свое заявление.

1955