Убежище. Дневник в письмах: 12 июня 1942 - 1 августа 1944 - Анна Франк.

С Марго я немного поговорила о папе и маме, о том, как бы нам здесь хорошо жилось, если бы они не были такими несносными. Мы бы, например, устраивали вечера, на которых каждый по очереди о чем-то рассказывал. Но как бы не так, ведь мне нельзя говорить! К тому же господин ван Даан имеет привычку перебивать, а мама все время ехидничает — она просто не в состоянии вести обычный разговор. Папе надоели наши вечные столкновения, а Дюсселю — и подавно. Что касается госпожи ван Даан, то во время споров она чувствует себя такой оскорбленной, что вся краснеет и не произносит ни слова. А мы? Мы не имеем право на собственное мнение! При этом они считают себя современными. Можно заткнуть людям рот, но нельзя запретить им думать, лишь потому, что они слишком молоды. Беп, Марго, Петеру и мне помогла бы лишь большая настоящая любовь, которая в наших условиях невозможна. И никто, особенно эти глупейшие существа здесь, не могут нас понять, потому что мы мыслим и чувствуем гораздо глубже, чем они предполагают!

Любовь, что такое любовь? Я думаю, что это не выразишь словами. Любовь — это значит понимать другого, делить с ним счастье и горе. И физическая любовь в какой-то момент тоже неотъемлема от этого, Ты что-то делишь другим, отдаешь и получаешь — не существенно, в законном ли браке, с детьми или без.

Неважно, невинны отношения или нет, главное, что кто-то рядом, понимает тебя и полностью тебе принадлежит!

Анна Франк.

Сейчас мама снова ворчит, она явно ревнует меня к госпоже ван Даан, с которой я разговариваю чаще, чем с ней. Но меня это совершенно не трогает!

Сегодня днем мне удалось поймать Петера, и мы болтали примерно сорок пять минут. Петер не привык открыто говорить о себе, но все же постепенно расковывается. Я не знала, как лучше — уйти или остаться. Но мне так хочется помочь ему! Я рассказала ему о Беп и бестактности наших мам. А он пожаловался, что его отец и мать постоянно ссорятся: то о политике, то о сигаретах, то еще о чем-то. Как Петер не смущался, он признался мне, что с удовольствием не видел бы своих родителей года два. "Мой отец не такой обходительный, как кажется, но в вопросе с сигаретами, несомненно, права мама". Поговорили и о проблемах с моей мамой. А за папу он вступился горой и заявил, что считает его замечательным парнем!

Вечером, когда я закончила мыть посуду и сняла фартук, он подошел ко мне и попросил никому не рассказывать о нашем разговоре. Я пообещала, хотя уже рассказала Марго, но в ее молчании я абсолютно уверена.

"Что ты, Петер, — сказала я, — можешь не бояться. Я уже давно отвыкла сплетничать и никогда не передаю другим то, что узнала от тебя". Он был очень доволен. Я еще сказала, что у нас слишком много злословят, да и я сама не исключение. "Так считает Марго, и правильно: ведь я постоянно ругаю Дюсселя"

"И весьма справедливо!", — сказал Петер и покраснел, а я даже слегка смутилась от его искреннего комплимента.

Потом мы снова вернулись к теме «нижних» и «верхних». То, что наша семья не очень жалует его родителей, Петера удивило и огорчило. "Петер, — сказала я, — я с тобой совершенно откровенна. Почему же я стану скрывать это от тебя? Ведь мы признаем и свои собственные ошибки". И прибавила: "Я очень хочу помочь тебе. Ведь нелегко находиться между двух враждующих лагерей, хоть ты сам не признаешь этого".

"Что ж, я рад твоей помощи".

"Ты всегда можешь также доверяться моему папе, не сомневаясь, что все останется между вами".

"Да, я знаю, что он настоящий товарищ".

"Ведь ты любишь его, не правда ли?"

Петер кивнул, а я продолжала: "И он тебя тоже, я знаю точно!"

Петер покраснел, он явно был растроган: "Ты думаешь?"

"Да, это чувствуется, когда он говорит о тебе".

Тут явился ван Даан.

Петер тоже замечательный парень, как папа!

Анна Франк.

Пятница, 3 марта 1944 г.

Милая Китти,

Когда я сегодня вечером смотрела на горящую свечку, мне было так радостно и спокойно. Казалось, из огонька на меня смотрит бабушка, она меня защищает, оберегает и приносит мне радость. Но мои мысли были заняты кем-то другим,… Петером. Когда я сегодня днем пошла за картошкой, и с полной кастрюлей стояла наверху, он спросил меня: "Что ты делала целый день?". Я уселась на лестнице, и мы разговорились. В четверть шестого — через час после моего ухода наверх — картошка была доставлена на кухню. Петер в этот раз ни слова не сказал о своих родителях. Мы говорили о книгах и нашей прошлой жизни. О, какой у этого мальчика добрый взгляд, как бы мне не влюбиться в него.

Об этом он и сам заговорил сегодня вечером. Я пришла к нему после чистки картошки и сообщила, что мне ужасно жарко. И прибавила: "По тебе и Марго можно узнавать температуру. Когда тепло, вы красные, а если холодно — бледные".

"Влюбилась?" — спросил он.

"С чего это — влюбилась?" Мой ответ, точнее, вопрос прозвучал довольно невинно.

"А почему бы и нет?"

Но тут нас позвали есть.

Что он имел в виду? Сегодня я наконец спросила его, не очень ли докучаю ему болтовней. Он ответил: "Да нет, ничуть!". В какой степени этот ответ продиктован его тактичностью, не знаю.

Китти, я, действительно, похожа на влюбленную, которая только и говорит, что о своем милом. А Петер и вправду милый. Конечно только, если я ему тоже нравлюсь. Но я не котенок, которого можно схватить без перчаток. А он любит бывать один, и вообще, я понятия не имею, что он думает обо мне. В любом случае, мы сейчас узнали друг друга получше, и надеюсь, что еще что-то произойдет. И может быть, скорее, чем кажется! Несколько раз в день я встречаю его полный понимания взгляд, подмигиваю ему, и мы оба рады. Глупо судить о его чувствах, но почему-то я уверена, что наши мысли совпадают.

Анна.

Суббота, 4 марта 1944 г.

Дорогая Китти,

Уже месяцы не было такой субботы — совсем не скучной, грустной или унылой. А причина — Петер! Сегодня утром я поднялась на чердак, чтобы повесить там фартук. Папа как раз занимался с Петером французским и спросил меня, не хочу ли я присоединиться к ним. Я согласилась. Мы немного поговорили по-французски, и объяснила ему что-то из грамматики. Потом перешли к английскому. Папа почитал вслух из Диккенса, и я была на седьмом небе, потому что сидела на папином стуле рядом с Петером. Без четверти одиннадцатого я спустилась вниз, а когда в пол двенадцатого снова пришла на чердак, он уже ждал меня на лестнице. Мы болтали до без четверти час. При любой возможности, например, когда я после еды выхожу из комнаты, и никто нас не слышит, он говорит: "Пока, Анна, до скорого".

Я так рада! Может, он все-таки влюбился в меня? Как бы то ни было, он замечательный парень, и с ним можно славно поговорить!