Артур Шопенгауэр - Философ германского эллинизма - Патрик Гардинер

Это утверждение значительно "расширяет" понятие воли, которому Шопенгауэр уделяет столь большое внимание, и это расширение, по его собственным словам, коренным образом отличается от привычного понимания воли, но в то же время не дает нам повода не принять его, так как это расширенное понятие воли дает нам возможность, помимо всего прочего, показать те таинственные "силы природы", которые, как было упомянуто ранее, невозможно объяснить или понять, применяя только научные методы, в таком свете, который прояснит их как нечто, имеющее разные "уровни объективации" того, что представляет собой одну и ту же неизменную силу. Тот, кто это понимает, увидит, что не только поведение "высших" существ подобно его собственному ("человек и животные"), но это также справедливо и в отношении к росту и развитию растений, к явлению кристаллизации, к тому сильному "влечению" (Sehnsucht), с которым железо стремится к магниту, к тому стремлению к "воссоединению", с которым электрические полюса направлены друг к другу, в деятельности той отличительной внутренней природы, "которая столь хорошо известна ему и является намного лучше любой другой" (том I).

245

Для описания всей сферы природных явлений, как гигантского отражения природы человека, Шопенгауэр использует понятия и метафоры, связанные с активными действиями, такие слова, как "раздор", "борьба", "напряжение", "усилие", "препятствие" и тому подобные изобилуют в необычном описании мира, который он представляет в виде бурлящего и взрывающегося беспорядка, появляющихся и взаимно антагонистичных элементов, а ученые лишь могут скрупулезно описать их внешний вид и их проявления, а затем аккуратно систематизировать и классифицировать их и точно занести в таблицы и составить механические схемы. Но при всем этом наука остается слепа к истинному пониманию этих элементов и результатов их взаимодействия, то есть к сути мира.

Каждый раз он изображает волю, которая хотя и является "изначально" единым понятием, состоит из множества разнообразных форм в соответствии с principium individuationis и бесчисленного количества явлений, борющихся против самих себя в непрерывном и деструктивном противоречии. Эта вечная, не имеющая конца "борьба за существование" может быть обнаружена не только в царстве зверей, но и в царстве растений и неодушевленном мире. Что бы Шопенгауэр ни говорил об этом поведении, он проявляет находчивость в описании происходящих событий, которые он, очевидно, находит в безнадежных областях; в качестве иллюстрации своему основному тезису, который гласит, что "воля существует сама по себе, кроме нее больше ничего не существует, а лишь жаждущая воля" (том I).

246

Как оценить такую фантастическую, вызывающую отвращение картину мира? Фактически, он и не создает никакую "теорию" в прямом смысле этого слова, но Шопенгауэр (отдадим ему должное) и не претендовал на это. В некотором смысле Шопенгауэр не привлек внимания к чему-либо, чего мы до него не знали, он не внес вклад в наше эмпирическое знание, его утверждения о вещах не говорят о каком-либо факте открытия. Тогда что же он сделал? Пытаясь ответить на этот вопрос, нам надо бы последовать совету самого Шопенгауэра, совету, который он дает нам в разных местах своих работ, где он говорит о "расшифровывании" мира. Потому что, что бы он ни подразумевал под ним, мы можем расшифровывать мир, частично проясняя нераспознанные области нашего опыта; отбирая и подчеркивая единства и различия между разными видами и сферами явлений, которые, как правило, не признаются при обычном взгляде на вещи и которые наши концептуальные схемы пытаются затемнить или перечеркнуть по разным "практическим" причинам. Сравнение, которое здесь приходит в голову, связано с художественной деятельностью, тем более что мы можем предположить, что сам Шопенгауэр не мог бы не согласиться с ним. Глядя на картины некоторых экспрессионистов (например, последние работы Ван Гога), представляет мир заполненным некой естественной безграничной энергией; как если бы он был пронизан пульсирующей жизнью и силой, что очень напоминает концепцию Шопенгауэра о воле; изображенный таким образом, он предстает перед нами в такой форме, которая, с одной стороны, приковывает наше внимание, и, с другой стороны, кажется подлинной.

247

То, что хочет выразить Шопенгауэр, изображая мир таким образом, заключается в том, что он использует хорошо известные понятия в новых и значительно расширенных областях, таким образом подвергая сомнению и разрушая категории и определения, в которых мы привыкли воспринимать наш опыт. Но сейчас мы не будем рассматривать вопрос, казалась ли ему эта теория вероятной и действительно ли она привела его к его собственной теории познания и условий, управляющих ощущениями человека. То, что он представил и описал мир именно таким, какой мы находим в его работах, было возможно, главным образом, лишь благодаря его личным свойствам или его патологии. Однако лишь в некоторой, хотя и значительной степени, но отнюдь не только благодаря им.

Нельзя, например, не отметить важности того, что некоторые из его наиболее выразительных и бескомпромиссных утверждений об ограниченности "механического и атомистического взгляда на природу" можно встретить там, где он рассматривает биологические явления. В частности, в своих последних работах он критикует все попытки свести понятие "жизненная сила" лишь к понятию химических и молекулярных сил и отвергает все предположения о том, что модель организации и поведения, присущих живым существам, можно объяснить исключительно в соответствии с моделью "действия и противодействия" (том III). Было бы ошибкой слепо полагаться на процесс активной причинности при объяснении того, что происходит в этой сфере. Как нам уже известно, Шопенгауэр думал, что теологические и функциональные понятия (если с ними осторожно обращаться) могут играть важную роль при объяснении биологических процессов и их результатов.

248

Так, если мы хотим понять, что такое инстинкт и его механизм, скажем, у насекомых или животных, то недостаточно просто наблюдать, как определенные инстинкты содействуют таким "целям", как выживание организма или сохранение вида; аналогичные соображения можно применить, когда возникает вопрос, как объяснить многообразные связи, имеющие место среди внутренних составляющих элементов и органов живых существ. Так, мы вряд ли будем отрицать, что, например, если мы захотим узнать, как функционирует наше тело, и нам объяснят, что кровь поступает в легкие, чтобы обогатиться кислородом, а затем возвращается обратно для того, чтобы питать сердце, то мы поймем принцип работы нашего организма (том III); тем не менее, Шопенгауэр многократно подчеркивает очевидность того, что, принимая такие объяснения, он не считает себя приверженцем никаких предположений (теологических или любых других), которые принимают существование принципа сознательного замысла в загадочных естественных явлениях.

Таким образом, какие бы теоретические проблемы ни возникли в результате заявлений Шопенгауэра, его замечания, касающиеся этих вопросов, имеют определенный исторический интерес (несмотря на то что они не всегда согласуются с заявлениями, сделанными им в более поздних работах, относительно характера научного объяснения в целом). Например, они в некоторой степени наметили беспорядочные противоречия, которые возникли среди "механистов-виталистов", касающиеся методов и категорий биологических исследований, которыми занимались многие ученые-методологи во второй половине XIX века. Эти противоречия, можно сказать, существуют и сегодня, хотя в иной форме, когда речь идет о современных дискуссиях о возможности попыток объяснить биологические явления и сформулировать законы, управляющие ими, сугубо на основе физики и химии.

249

В дополнение к этому, эта сторона его теории тесно связана с одним из главных вопросов, о котором мы уже упоминали в этой главе и который касается того факта, что многие из идей Шопенгауэра возникли из-за его глубоко укоренившегося недоверия к тем моделям, на основе которых предшествующие ему философы создавали свои схемы человеческой природы. Ему, подобно многим другим теоретикам, начиная от Гердера в XVIII веке и до Бергсона и Гюйо в конце XIX, казалось, что эти философы - так или иначе - пытались применить надуманную классификацию и "мертвые" формулы последовательности и преемственности в своих рассуждениях о различных параметрах человеческой личности, о каждом уровне человеческого существования, по мере того как человек живет и приобретает опыт. Поэтому упускалось из виду нечто универсальное, присущее всем и проникающее повсюду, просто - оставалось незамеченным; нечто такое, к чему подсказкой могло быть прямое примитивное ощущение самих себя как самодвижущихся агентов.

Шопенгауэр писал, что мы достигаем "самого точного осознания самих себя непосредственно в акте воли" (том III); и именно осознание того, что мы должны быть динамичными, активными участниками всего, что происходит в мире, со всем тем, что это участие предполагает, мы можем достичь понимания нашего бытия, и в то же время мы не можем не быть вовлечены в единственный, увлекающий вперед и всепоглощающий "поток", или процесс. Наши повседневные категории ощущений и