Римская сатира - Флакк Квинт Гораций

Эта несла свою грудь для питания рослых младенцев,

10 Вся взлохмачена, больше чем муж, желудями рыгавший,

Да, по-другому тогда в молодом этом мире, под новым

Небом жил человек; рожденный из трещины дуба

Или из глины комка, не имел он родителей вовсе,

Может быть, сколько-нибудь следов Стыдливости древней

Было заметно еще при Юпитере, но лишь пока он

Не отрастил бороды, когда греки еще не решались

Клясться чужой головой, никто не боялся покражи

Зелени или плодов, и сады оставались открыты.

Вскоре затем к высоким богам удалилась Астрея

20 Вместе с Стыдливостью: обе сестры убежали совместно.

С самых старинных времен ведется, мой Постум, обычай

Портить чужую постель, издеваться над святостью ложа.

Скоро железный век все другие принес преступленья, —

Первых развратников знали уже и в серебряном веке.

Все же готовишься ты к договорным условиям брака.

Ищешь помолвки — в наши-то дни! — и прическу наводишь

В лучшей цирюльне; пожалуй, уже обручен ты с невестой?

Был ты в здравом уме — и вдруг ты женишься, Постум?

Гонит тебя Тизифона, ужален ты змеями, что ли?

30 Хочешь терпеть над собой госпожу? Ведь есть же веревки

Крепкие, окна открытые есть на жутких высотах,

Вон и Эмилиев мост поджидает тебя по соседству.

Если ж из многих смертей ни одна тебе не по вкусу,

Разве не лучше тебе ночевать хотя бы с мальчишкой?

Ночью не ссорится он, от тебя не потребует, лежа,

Разных подарочков там, и тебя упрекать он не станет,

Что бережешь ты себя и ему не во всем потакаешь.

Принял Урсидий закон о женитьбе, что Юлием издан[286]:

Хочет наследника милого дать, — забывает он горлиц,

40 Спинки барвен забывает и все поглощающий рынок.

Если кто-то и впрямь за Урсидия замуж выходит, —

Может случиться все. Давно всем известный развратник

Глупый свой рот протянул к недоуздку, — и это сидевший

Столько уж раз в ларе ожидавшего смерти Латина[287]:

Что ж, и ему захотелось жены старомодного нрава?

Вену открой ему, врач: надулась она черезмерно.

Что за нелепый чудак! Если ты повстречаешь матрону

С чистой, стыдливой главой, — припади к Тарпейскому храму[288]

Ниц и телку Юноне зарежь с позолоченным рогом:

50 Так мало женщин, достойных коснуться повязок Цереры[289],

Чьи поцелуи не страшны отцу их. Вот и сплетайте

Для косяков их венки, для порогов густые гирлянды.

Иль Гиберине единственный муж достаточен? Легче

Было б ее убедить с единственным глазом остаться.

Хвалят, однако, одну, что живет в отцовской усадьбе...

Пусть-ка она поживет, как жила в деревне, — в Фиденах,

В Габиях, скажем, — и я уступлю отцовский участок.

Даже и тут, кто заверит, что с ней ничего не случилось

В гротах, в горах[290]? Разве Марс и Юпитер вконец одряхлели?

60 Где бы тебе показать под портиком женщин, достойных

Жертвы твоей? Разве можешь найти ты в театре такую,

Чтобы ты выбрал ее и мог полюбить безмятежно?

Видя Бафилла, как он изнеженно Леду танцует,

Тукция вовсе собой не владеет, и Апула с визгом,

Будто в объятиях, вдруг издает протяжные стоны;

Млеет Тимела (она, деревенщина, учится только),

Прочие всякий раз, когда занавес убран, пустынно

В долго закрытом театре и только на улицах шумно

(После Плебейских игр — перерыв до игр Мегалезских), —

70 Грустно мечтают о маске, о тирсе[291], переднике Акка.

Урбик в экзодии всех насмешит, сыграв Автоною,

Как в ателланах; напрасно ты, Элия, Урбика любишь,

Бедная: ведь дорога застежка у комедианта!

Есть и такие, что петь не дают Хрисогону; Гиспулла

Трагика любит. Не жди, чтоб влюбились в Квинтилиана.

Женишься ты, а жене настоящим окажется мужем

Иль Эхион-кифаред, или Глафир, или флейта Амбросий.

Ставьте подмостки в длину всех улиц узких, богато

Лавром украсьте все косяки и дверные пороги:

80 Лентула знатный сынок в своей черепаховой люльке

Весь в Эвриала пошел и в другого еще мирмиллона[292]!

Бросивши мужа, жена сенатора Эппия с цирком

К Фару бежала, на Нил и к славному городу Лага;

Сам Каноп осудил развращенные нравы столицы:

Эта блудница, забыв о супруге, о доме, о сестрах,

Родиной пренебрегла, позабыла и детские слезы,

После же — странно совсем — и Париса забросила с цирком.

С детства росла средь великих богатств у отца и привыкла

Спать на пуху своей золоченой, резной колыбели,

90 Но одолела моря, как раньше честь одолела

(Дешево стоило честь потерять на мягких сиденьях).

Смело и стойко она и тирренские вынесла волны

И далеко раздающийся шум Ионийского моря;

Много морей ей пришлось переплыть. Но когда предстоит им

Выдержать праведный искус и честный, то женщины трусят:

Их леденеют сердца, и от страха их ноги не держат.

Храбрости хватит у них на постыдное только дерзанье.

Если прикажет супруг на корабль взойти, — тяжело ей:

Трюм противен, вонюч, в глазах все ужасно кружится.

100 Если с развратником едет, она здорова желудком.

Эта при муже блюет, а та, с моряками поевши,

Бродит себе по корме и охотно хватает канаты.

Впрочем, что за краса зажгла, что за юность пленила

Эппию? Что увидав, «гладиаторши» прозвище терпит?

Сергиол, милый ее, уж давно себе бороду бреет,

Скоро уйдет на покой, потому что изранены руки,

А на лице у него уж немало следов безобразных:

Шлемом натертый желвак огромный по самому носу,

И постоянно глаза отвратительной слизью гноятся.

110 Все ж гладиатор он был и, стало быть, схож с Гиацинтом.

Стал для нее он дороже, чем родина, дети и сестры,

Лучше, чем муж: ведь с оружием он! Получи этот Сергий

Меч деревянный — и будет он ей вторым Вейентоном.

Эппией ты изумлен? преступлением частного дома?

Ну, так взгляни же на равных богам[293], послушай, что было

С Клавдием: как он заснет, жена его, предпочитая

Ложу в дворце Палатина простую подстилку, хватала

Пару ночных с капюшоном плащей, и с одной лишь служанкой

Блудная эта Августа бежала от спящего мужа;

120 Черные волосы скрыв под парик белокурый, стремилась

В теплый она лупанар, увешанный ветхою тканью,

Лезла в каморку пустую свою — и голая, с грудью

В золоте, всем отдавалась под именем ложным Ликиски;

Лоно твое, благородный Британник, она оскверняла,

Ласки дарила входящим и плату за это просила;

Навзничь лежащую, часто ее колотили мужчины;

Лишь когда сводник девчонок своих отпускал, уходила

Грустно она после всех, запирая пустую каморку:

Все еще зуд в ней пылал и упорное бешенство матки;

130 Хоть утомленная лаской мужчин, уходила несытой,

Гнусная, с темным лицом, закопченная дымом светильни,

Вонь лупанара неся на подушки царского ложа.

Стоит ли мне говорить о зельях, заклятьях и ядах,

Пасынкам в вареве данных? В припадке страсти и хуже

Делают женщины: похоти грех — у них наименьший.

Но почему не нахвалится муж на Цензеннию? — Взял он

Целый мильон состоянья за ней и за это стыдливой

Назвал ее; от колчана Венеры он худ, от светильни

Жарок ее? Нет, в приданом — огонь, от него идут стрелы.