Великая война без ретуши. Записки корпусного врача - Василий Кравков

Приказ главнок[омандующ] его С[еверо]-З[ападного] фронта за № 1839 от 19 августа гласит: «Директор 2-го Московского кадетского корпуса генерал-майор Быстреевский[587] был командирован по его личному добровольному желанию на летнее вакационное время в действующую армию для выполнения служебных поручений. На генерала Б[ыстреевского] мною было возложено поручение по организации и осуществлению противоэпидемических мероприятий в районе… В течение 6 недель Б[ыстреевский] проявил выдающуюся энергию, знание и понимание дела… Ныне, ввиду наступающего учебного периода в военно-учебных заведениях, Б[ыстреевский] снова возвращается к исполнению своей ответственной педагогической деятельности. Расставаясь с Б[ыстреевским], считаю своим нравственным долгом выразить ему от лица службы сердечную благодарность за его добровольное и самоотверженное служение на пользу армии… Алексеев». Ведь для простаков генерал Б[ыстреевский] — герой и подвижник! На самом же деле, я уверен, дело обстояло по-обычному: директор, несомненно, воспользовался знакомством или приятельством с кем-либо из штабных (а может быть и с самим Алексеевым), попросился для собственного развлечения на нерискованное амплуа (и, конечно, по санитарной части!) в армию, чтобы заполучить большой куш прогонных, подъемных, порционных и пр., да сорвать еще какой-ниб[удь] орденишко. Мотивы и «добровольного желания», и «самоотверженного служения» были, в сущности, так примитивны и незначительны, что сводились лишь к нуждишкам да животишкам обыкновенных людишек! Когда раскроешь скобки с романтически описываемых деяний нашего воинства — выйдет лишь одна вонючая требуха! Нет! Меня не проведешь теперь в этом отношении: побывал в Риме и повидал вплотную папу! […]

24 сентября. Захолодало и задождило. Зрелище оторванного от корней бытия своего населения — армии беженцев с семьями, с детворой — надрывает душу…[588] Кругом сумасшедшие шум, суета, галдение, все распоряжаются, бегают, и в результате никто ничего не знает и не понимает, и ни у кого нельзя толку добиться, всякий при том думает о своей лишь шкуре; ни в чем не видно взаимной выручки, поддержки — царит лишь взаимная злоба и животная грубость; на всех действиях лежит печать рекордной российской бессовестности и глубокого невежества. Господи, унеси Ты меня из этого омута! […]

27 сентября. […] Так иногда хочется вывести на свежую воду для привлечения к уголовной ответственности наших военных дамочек (жену подполковника Иванцова, жену генерала Янова и др.), позволяющих себе расхаживать и разъезжать с своими муженьками в казенных автомобилях в костюмах сестер милосердия с красным крестом, на что не имеют никакейшего права! Поддельные сестры у нас и кличку носят «некрещеных» сестер. О, сколь одиозны мне наши бухарские нравы! И мы еще претендуем на культуртрегерство по отношению к финляндцам, полякам и др. цивилизованным народностям!

В ресторанах Минска водки и вина не подают, а офицерство вечерами после ужина валяется по-свински пьяным даже в сортирах! Штаб фронта остается здесь, штаб 1-й армии располагается в районе Глубокого[589], штаб 2-й — около Молодечно. […]

28 сентября. […] Из Изяславля приехал сюда поферлакурничать дежурный генерал Жнов, а с ним и наш «неустрашимый» (конечно, только перед подвластными ему чинами!) полковник; первый из них ушел весь, всеми фибрами своего существа, открыто, искренне — в бабье дело, второй же, «бестрепетный», изливающий всякий раз в разговоре со мной свою скорбь, что находится в разлуке с своей любимой женой — чему я готов охотно верить, — пустился в разврат более всего из лакейства, по мотивам строго рассудочным, чтобы поддержать хорошие отношения с весьма нужным ему для получения генеральского чина человеком. И это совсем не уники, а обычные типы из портретной галереи наших «витязей». Дьявол их знает: не постигаю их физиологии — как они только могут при всевозможных превратностях военно-походной жизни жить лишь исключительно в свою утробу да в половые органы, безо всякой потребности в духовном питании, интересуясь в газетах только телеграммами из штаба Верховн[ого] главноком[андующ]его! Все теми же остались они павианами, как печальной памяти генерал Сахаров[590], умудрившийся в разгаре Ляоянских боев предаваться ненасытно утехам любви! По-собачьи! […]

ОКТЯБРЬ

2 октября. Погода стоит дивная. Около 3 часов ночи пробудился от страшной артиллерийской канонады — тряслась кровать моя, дребезжали окна: палили по цеппелину. Как потом выяснилось, наши прожекторы никак не могли его взять в сферу своего освещения, и из пушек палили прямо наугад!! Летел, говорят, цеппелин очень невысоко. Возле обоих вокзалов сброшенными бомбами разрушено и сожжено несколько зданий; были и человеческие жертвы. Сегодня же в дообеденное время стреляли по аэропланам. […]

3 октября. Телеграфируют, что в Москву в настоящее время доставлено около миллиона пудов «Куваки» — столового напитка из имения дворцового коменданта Воейкова[591]; огромное количество вагонов занято на перевозке этого пойла в то время, когда для продуктов первой необходимости не хватает подвижного состава! «Маленькие люди» проливают кровь, загребистые же когти наших сановных хищников под шумок собирают в их ненасытные утробы обильный корм… Как только подумаешь, что ведь эти-то все загребатели и делают политическую погоду — становится жутко до кошмарности! […]

6 октября. […] Прибыла в Минск остальная часть штаба из Изяславля. Бойко себе наши хвачи-рвачи разбирают квартиры, норовят все в несколько комнат да с шикарной мебелью, с несколькими кроватями, с роялями, шибко утесняя как своих покоренных местных жителей, особенно «поганых жидов»; стремятся изо всех сил, ч[то]б[ы] с наибольшим удобством устроиться, да повольготнее себе поерничать, так, ч[то]б[ы] на войне было как дома. Кажется, что только один у них и лозунг на свете: жратва и блуд! Вынеси Ты меня, Пресвятая Матерь Богородица, из этого омута человеческой пакости и низости! Распирает меня злоба, так что, кажется, вот-вот как бомба разорвусь; школу садки на злобность прошел я, думаю, в совершенстве — впору скоро взбеситься. «Злобою сердце питаться устало…» […]

7 октября. […] На днях уезжает в отпуск денатурат-начальник санитарн[ого] отдела, и мне придется взять все бразды санитарн[ого] правления по армии; не будет у меня времени аккуратно прочитывать газеты. Тем не менее и в этом положении я ухитрюсь не весь быть военным врачом, а как всегда и раньше — значительно шире. Нек[ото]рые из преданных мне людей продолжают все обращать мое внимание на то, что кроты и т.п. земляные твари усиленно роют под меня ходы. Странные они люди, что удивляются, что я этого не замечаю; да когда мне смотреть вниз, если я все время гляжу вверх?! […]

Корпуса наши численно весьма растаяли; действуют теперь уже соединенными из разных корпусов «группами»; во главе одной из таковых групп состоит корпусн[ой] командир Истомин[592] (не бывший ли командир Нежинского полка?); недавно снабдили его большим количеством орудий, ч[то]б[ы] продвинуться в районе Сморгони вперед; выпущено было до 20 тысяч снарядов, и в момент, когда надо было броситься в атаку, люди — ни с места! «Не обучились еще», — решило начальство.

8 октября. После почти двухмесячной разлуки свиделся с штабными шишками. Радкевич, здороваясь, шутливо заметил: «А что? Чуть было до Урала не докатили?» За обедом только и разговору было, что о похабщине, без умолку гоготали, отпускались самые заезженные плоские, сальные армейские остроты. […]

9 октября. День погожий. Лакейское интриганство против меня нагаечного полковника ни в чем пока не сказалось на отношении ко мне высших штабных властей, продолжающем оставаться по-прежнему весьма любезным и уважительным. С завтра вступаю в полные права по самостоятельному управлению санит[арной] частью армии, следовательно, и дыхнуть будет некогда. Но поглотить меня всецело служба все-таки не может — слишком я свободолюбив, ч[то]б[ы] не суметь принадлежать и самому себе. […]

Комендант крепости Ковно генерал Григорьев осужден на 18 лет в каторгу. А по скольким-скольким из правящей и командующей бюрократии она еще скучает!! […]

12 октября. Боже мой, как меня тяготит и утомляет необходимость постоянного вращения в штабной среде, к[ото]рая мне так чужда. Круг их интересов так безнадежно узок, мещански ограничен. Кошмарно жутко становится, как подумаешь, что ведь из этих-то людей[593] комплектуется правящая власть России. Надо им отдать справедливость в одном — что они очень одарены и умны по части пенкоснимательства и обхода законов с тыла. […]