Державный плотник - Даниил Мордовцев

– Ге-эй-гей-гей! – опять вздохнула старческая грудь, опять зарокотали струны, и полились суровые укоряющие слова:

И тее промовляли,Одтиль побигали.А менший брат, пиший-пихотинець,За кинними братами вганяе.Словами промовляе, сльозами обливае:«Братики мои ридненьки, голубоньки сивеньки!Колы ж мене, братця, не хочете з собою брати, —Мени з плич голивоньку зэдиймайте,Тило мое порубайте, у чистим поли поховайте,Звиру та птици на поталу не дайте».

– Бидный! – тихо вздохнула Мотренька. – Ото браты!

Эта наивность и доброта девушки так глубоко трогали Павлушу Ягужинского, что он готов был броситься перед нею на колени и целовать край ее «спиднычки».

– У тебе не такый був брат, – улыбнулась дочери пани Кочубеева, – та не дав Бог.

Снова настала тишина, и слышен был только перебор струн, а за ним суровое слово порицания братьям бессердечным:

И ти браты тее зачували,Словами промовляли:«Братику милий,Голубоньку сивий!Мов наше серце ножем пробиваешь!Що наши мечи на тебе не здиймутся,На дванадцять частей розлетятся...»

– Ох, мамо! – схватила Мотренька мать за руку. – То ж з ным буде! – жалобно шептала она, на глазах ее показались опять слезы.

Ягужинский видит это, и его сердце разрывается жалостью и любовью.

7

Полная глубокого драматизма дума козацкая начала волновать душу даже холодного на вид гостя московского.

«Чем-то кончится все сие? – спрашивает себя мысленно Протасьев. – Колика духовная сила и лепота у сих хохлов, коль у самого подлого, нищего слепца слагается в душе такая дивная повесть».

И он уже с глубоким интересом вслушивался в дальнейшие детали развертывавшейся перед ним драмы, об одном сожалея, что нет здесь великого государя, чтоб и он прослушал козацкую думу, которая говорила устами слепца:

То брат середульший милосердие мае,Из своего жупана червону та жовту китайку видирае,По шляху стеле – покладае,Меншому брату примету зоставляе.Старшому брату словами промовляе:«Брате мий старший, ридненький! Прошу я тебе:Тут травы зелени, воды здорови, очереты удобни —Станьмо кони попасимо.Свого пишого брата хочь трохи пидождимо.На коней возьмимо,В городы християнськи хочь мало надвезимо,Нехай же наш найменший брат будет знати,У землю християнську до отца дохождати...»

– О, хороший, хороший! – сами собой шепчут губы Мотреньки.

А кобзарь тянул:

То старший брат до середудьшого брата словамипромовляе:«Чи ше ж тоби каторга турецка не увиралася,Сириця у руки не вьидалася!Як будем о своего брата пишого наджидати,То буде з Азова велика погоня вставати,Буде нас всех рубати,Або в гиршу неволю живцем завертати».

– Правдыво рассудив старший брат, пане стольнику? – спросил Протасьева Мазепа.

– Нет, пан гетман! – отрезал стольник. – За такой рассуд великий государь велел бы старшего брата бить батоги нещадно, дабы другим так чинить было неповадно.

Мотренька благодарными, растроганными глазами взглянула на Протасьева...

То як став пишеходец из тернив выходыти,Став червону китайку находыти:У руки хватае, дрибними сльозами обливае.«Це дурно, – промовляе, – червона китайка пошляху валяе.Мабуть, моих братав на свити немае!..Мабуть, з города Азова погоня вставала,Мене в тернах мынала,Братка моих догоняла, стриляла, рубала!Колы б я мог знаты,Чи моих братив постреляно,Чи их порубано,Чи их живых у руки забрано, —Eй, то пишов бы я по тернах, по байраках блукаты,Таила козацького-молодецького шукаты,Та тило козацьке-молодецке у чистым поли поховаты,Звиру-птыци на поталу не подати».

– Вишь, пан гетман, он великодушнее своих бессердечных братьев, – заметил Протасьев.

То вин на шлях Муравськый выбигаеИ тильки своих братив трошки ридных слиды зобачае.То побило ж меншого брата в полиТри недоли:Що одна – безводде, друга – бесхлибье.Трети – буйный ветер в поли повивае.Бидного козака з ниг валяе...

– Ох, мамо, мамо! – не осилила своего сердца Мотренька.

А кобзарь разошелся, ничему не внемлет:

Вовки-сироманци, орлы-чернокрыльци,Гости мои мили!Хоть мало-немного обиждите,Покиль козацька душа з тилом разлучыться,Тоди будете мени з лоба чорни очи высмыкаты,Биле тило коло жовтои кости оббыраты,Но – пид зеленими яворами ховатыИ камышами вкрываты...

Продолжение думы было внезапно прервано приходом дежурного «возного», который доложил Мазепе и Кочубею, что от короля польского к пану гетману прибыл посол.

...Кобзарь встал, щедро всеми награжденный.

8

На другой день рано утром, когда Мазепа, Кочубей и Протасьев еще не вставали, Ягужинский, которого царь приучил вставать с петухами, вышел в диканьский сад, уже знакомый ему с прошлого года, когда Кочубей приезжал в Воронеж к Петру по делам Малороссии, откуда до Диканьки провожал его Ягужинский, чтоб вручить Мазепе пожалованную ему царем саблю.

Хотя был уже август на исходе, но в Диканьке, как и во всей Малороссии, этого не чувствовалось. Утро было теплое, тихое.

Павлуша, идя по роскошному саду, вспомнил прошлогоднее в нем гулянье. Тогда был апрель и сад стоял весь в цвету, точно осыпанный розоватым снегом. Теперь все ветви плодовых деревьев были отягощены яблоками, грушами, сливами. Вспомнил Павлуша и прошлогоднюю встречу свою в этом саду с Мотренькой.

Странная была встреча, но от воспоминания о ней весна расцветала в душе Павлуши. Он тогда, как и теперь, вышел в сад и был поражен красотою всего, что представилось его взору после бесцветной и холодной Москвы. Роскошь цветения сада, весеннее пение птиц, жужжание пчел и других насекомых, мелькавшие разноцветные бабочки – все это так подействовало на него, что он чувствовал себя объятым каким-то волшебством. Вспомнил он свое детство где-то в Польше, плачущую скрипку отца-музыканта, и ему сделалось так сладко и горько, что он упал на траву и заплакал как ребенок... В это время кто-то тихонько прикоснулся рукою к его плечу... Он поднял глаза и словно замер перед чудным видением: не то русалка, не то реальная девочка, вся в цветах, в ореоле лучезарной красоты... Она спросила его, о чем он плачет, сказала, что видела его у «татки»... Это была дочь Кочубея... Они разговорились о своих летах... Ему так хорошо было слушать ее чарующий голосок, смотреть в ясные, невинные детские очи... И вдруг показался Мазепа и все расхолодил своею насмешливою улыбкой, своим голосом...

И вот вчера он опять увидел ее... Она выросла, расцвела... И она помнила его...

Как она вчера расплакалась от пения думы... И ему хотелось заплакать с нею...

Вспоминая теперь все это, он забрел в отдаленный уголок сада и присел на скамейку под горевшими на солнце багрянцем кистями калины. Он долго просидел так, думая о том, что, вероятно, ему скоро придется ехать с государем или к Белому морю, или к Неве, где воевал Апраксин, и за этими думами не слыхал, как кто-то легкими шагами подошел к нему.

– А я вас шукала, – услышал он мелодический голосок.

Перед ним опять стояло видение... Но он узнал его, то была Мотренька.

Он растерялся и не сразу мог прийти в себя.

– Я вас шукала, – повторила девушка, – а вы он де сховалысь.

Ягужинский покраснел, не зная, что отвечать.

– Я гулял, – пробормотал он.

Робость и скромность Павлуши сразу расположили к нему Мотреньку.

– Я, може, вас налякала? – спросила она.

– Налякала? Что это такое? Я такового слова не знаю, – отвечал нерешительно Павлуша, любуясь девушкой.

Мотренька рассмеялась.

– О, я й забула, що вы москаль и вы нашой мовы не розумиете, – сказала она. – Так вы ж и вчера не розумилы, про що спивав кобзарь.

– Нету, Мотрона Васильевна, вчера я все уразумел, хоть иных слов и не понимал, одначе догадывался, – несколько смелее заговорил Ягужинский. – А жаль, что приезд посла помешал дослушать конец былины, чем она кончилась.