Храм Согласия - Вацлав Михальский

Наступившим днем Адам подошел на конюшне к Ивану Ефремовичу Воробью, который приехал на двуколке покормить свою кобылу, подошел и сказал, как не говорил никогда прежде:

– Мне обсудить надо.

– Обсуждай, – удивленно взглянув на вечно молчавшего пастуха, разрешил Воробей.

– Не здесь, разговор долгий.

– Ну так приходи вечером ко мне до дому.

– Спасибо. Буду.

Вечером они сидели у Воробья в его вкусно пахнущем свежей побелкой домике и пили чай с пирожками с яблочной начинкой, которые напекла ему какая-то приходящая женщина.

Адам пытался было начать разговор, но хозяин прервал его:

– Давай-давай, перекусывай, на голодный желудок лясы не точат.

Наконец, когда было выпито по две чашки чая и съедена глубокая миска пирожков с горкой, Воробей дал команду:

– Вот теперь разговаривай.

– Спасибо. – Адам сделал паузу, как бы собираясь с духом. – Во-первых, Иван Ефремович, хочу сказать тебе то, что давно должен: спасибо тебе за все, что ты сделал для меня.

– Хм, – удивленно хмыкнул Воробей, – то правда: не много, а кое-что сделал. Так ты, я вижу, сейчас совсем здоровый?!

– Может, и не совсем, но в большой степени. Во всяком случае, та память, что отшибло, почти вернулась ко мне. Поэтому я и пришел. Мои настоящие имя и фамилия Ад…

– Постой, не гони, – оборвал его Иван Ефремович, – от греха подальше, твое настоящее имя и фамилия мне нечего знать, еще сболтну по пьянке. Так, давай дальше.

– Правильно, – сказал Адам, – и ты не знаешь, и я забыл с этой минуты. Ну а воинское звание мое – капитан, должность – главный хирург полевого госпиталя.

– То-то мне Витька-фельдшер про тебя говорил: “Не нашего он с тобой, Ефремыч, полета птица”.

– Вот Витька меня и понудил поскорее к тебе прийти.

– Это как?

– Приглашает к себе в санитары.

– Ай да стервец! – хлопнул в ладоши Иван Ефремович, и его глаза, до этого приветливо-равнодушные, просияли восторгом.

И по глазам и по всему поведению Воробья Адам понимал, что его разговор если и новость для хозяина дома, то только в некоторых деталях – звание, должность, в основном же Иван Ефремович имеет о нем, Адаме, весьма ясное представление. А вот насчет Витиного приглашения в санитары – это действительно свежачок, действительно новенькое!

– То, что ты не солдатик, а офицер, я сразу понял, еще Глафире сказал: “Смотри, руки у него без мозолей. С лопаткой руки незнакомые”. Что ты из медиков, тоже догадаться ума не надо – на месте разбомбленного госпиталя тебя нашли. А вот начет Вити интересно. И что ж он, сукин кот, сейчас замыслил, и, главное, мне ни гу-гу, ну это зря… – Иван Ефремович поджал и без того тонкие губы, отчего выражение его маленького скуластого лица стало на секунду хищным, а потом он опять улыбнулся как ни в чем не бывало. Но, главное, Адам понял, что попал в десятку: не любил Воробей, чтобы что-то делалось за его спиной.

На столе у Ивана Ефремовича стояла пятилинейная лампа – он тоже был из богатых. Лампа ярко освещала веселенькую цветастую клеенку на столе, а тени Адама и Воробья отбрасывались через всю комнату и переламывались на дальней свежевыбеленной стене; стекла на окошках у Воробья не дренькали: как рачительный хозяин он давно прихватил их замазкой, подготовился к зиме.

– Кажись, я докумекал, куда тебя хочет приспособить этот потрох, – тихим голосом привыкшего командовать человека сказал после долгой паузы Иван Ефремович. – Дело заработное и многим женщинам нужное позарез. Дело опасное, с тридцать шестого года подсудное*. Тут у Вити хвостов много – вот и хочет он тебя приспособить, а в случае чего на тебя все и списать, под ноль.

* Речь идет о Постановлении Центральной исполнительной комиссии и Совета народных комиссаров Союза Советских Социалистических Республик от 27 июня 1936 года, запрещающем аборты: “В связи с ростом в СССР благосостояния трудящихся масс, ликвидацией безработицы, широким вовлечением женщин в общественно-производственную деятельность, усилением охраны материнства и помощи семье со стороны государства”.

– Хвостов – в смысле смертей?

– Ну!

Помолчали.

– И что теперь? – спросил Адам.

– А ты молчи да дышь – будет барыш. Я сам ему объясню на пальцах, он понятливый…

– Спасибо тебе, Иван Ефремович, а мне бы такое и в голову не пришло. Спасибо. – Адам поднялся. – Я пойду.

– Давай дуй, а то Глафира скажет: “По девкам пошел братка”.

– Не скажет! – засмеялся Адам. – Спасибо. Бывай. – И он вышел в ночь, плотно затворив за собой дверь маленького домика Воробья, в котором так вкусно пахло известкой.

XLIII

Давно, в начале июня, Адам нашел под кривой березой наган, приготовленный кем-то на долгое хранение. Приставив дуло нагана к виску, Адам подумал: “Теперь понятно, почему люди стреляются чаще всего в висок, – удобно и орудие убийства не отпугивает, не попадает в поле зрения: даже в последние секунды жизни человек не хочет пренебречь комфортом”.

Голова, как обычно в ясные дни, болела адски, и как-то сама собой вспомнилась старая шутка профессора из его родного Ростовского мединститута: “Лучший способ навсегда избавиться от головной боли – гильотина”. Наверное, так оно и есть. Адам полулежал на дне глубокого оврага и смотрел в высокое светлое небо, по которому проплывали перламутровые перистые облака. Он думал, что видит их в последний раз, и хотел запомнить. Для чего? Наверное, одному Богу известно. Ствол приятно холодил висок. Тянуть дальше было некуда…

Вдруг какая-то козявка поползла по левой щеке. Машинально положив револьвер на траву, Адам ловко снял козявку и опустил ее себе на левую ладонь. Оказалось, это был рыжий лесной муравей, голова и грудь его были красновато-бурые, отчего и создавалось впечатление, что он рыжий, а брюшко – черноватое, блестящее. Начиная с третьего и по седьмой класс школы Адам увлекался изучением насекомых, и по тому, что муравей был небольшой, с полсантиметра в длину, он сразу определил, что это не “солдат”, а “рабочий”. Муравей застыл на линии Адамовой жизни, оцепенел, как бы смирившись с неминуемой гибелью и желая принять ее достойно… Но время шло, и муравей деловито двинулся в путь – от ладони к среднему пальцу, а там и на землю, где и затерялся немедленно среди молодых травинок и старых жухлых листьев березы, которая росла чуть выше по оврагу и достигала в высоту метров семи.

Рыжий лесной муравей вовремя вмешался в судьбу Адама…

Адам аккуратно спустил взведенный курок и решил посмотреть, сколько пуль в барабане – сколько было у него шансов остаться в живых? Он нашел этот наган здесь же, под березой, четверть часа тому назад. Кобура истлела, а ствол и барабан, которые были завернуты в пропитанную машинным маслом тряпицу, сохранились в целости, даже не проржавело нигде.

Адам разломил наган – в барабане было семь пуль, так что задуманной им игры в русскую рулетку просто не могло получиться… Боже мой, откуда взялась эта дурь – попробовать?! Адаму стало стыдно, и он вдруг почувствовал, что голова у него не болит. “Прошла на нервной почве, – с усмешкой подумал он, – ай да молодец рыжий муравей, спас дураку жизнь! От кого я хотел убежать? От Ксении, от Глафиры, от Воробья – от людей, которые три года вытаскивали меня, считай, с того света и победили? А я – убежать?! А еще, дай Бог, есть на свете мама, есть отец, а может быть, даже и Сашенька – не всех ведь убивают на войне… Я сам наглядный тому пример. Боже мой, а ведь родится маленький – и от него я хотел смыться…”

Перламутровые перистые облака так медленно плыли по высокому светлому небу, что, казалось, они стоят на месте, и, только присмотревшись, Адам понял: движутся, летят на юг, может быть, долетят и до земли его юности, хотя вряд ли…

“Рыжий муравей лесной, а здесь и не лес, а так, полоска деревьев вдоль оврагов. Значит, когда-то был лес, муравьиные кучи живут долго – до ста лет. Интересно, что никакой ливень не страшен муравьям, в их муравейнике всегда тепло и сухо, такие они чудо-строители. Муравьиная куча где-то метрах в ста, не больше – такой огромный путь способен преодолеть муравей с грузом гораздо тяжелее собственного тела. А ходят муравьи по так называемым запаховым дорогам, которую каждое семей-ство прокладывает для себя, а живет в одном муравейнике до миллиона обитателей – там порядки строгие, незыблемые”, – с удовольствием вспоминал Адам уроки своего детства. Да, увлекался он муравьями, было дело, про рыжих лесных муравьев даже выписывал в тетрадку, и, выходит, не зря! Подшутил над ним Господь!

С особенным удовольствием Адам вспомнил ту толстую тетрадку в коленкоровом переплете, которую подарили папе на его юбилей в институте, а тот передарил ее ему, Адаму. Так случилось, что именно при виде этой толстой аккуратной зеленоватой тетради с оттиснутой на обложке фамилией “Домбровский” впервые в жизни его пронзило чувство красоты, осмысленности и вечности мира. Это сейчас он может выразить это чувство точными словами, тогда бы не смог, но суть от этого не менялась. Адам понял, что будет записывать в эту тетрадку самое главное, и однажды записал в том числе про лесных рыжих муравьев, тогда это ему самому показалось странным, а теперь стало понятно: просто его детской рукой водило Провидение. Оказывается, так тоже бывает. Бывает. Теперь он знал это точно.